В истории небольшого села Варзуга, расположившегося в Мурманской области на берегах одноименной реки, отразились многие перипетии русской истории. Отсюда начиналось освоение новгородцами Кольского полуострова, в XVI веке Варзуга подверглась опричному погрому, в XVII здесь протестовали против реформ патриарха Никона, мужчины уходили и уходят отсюда на все войны, которые вела и ведет Россия. Сегодня историю села хранит бывший председатель колхоза "Всходы коммунизма", старожил Варзуги Петр Заборщиков.
Харон
21 июня 1941 года в селе Пялица запылала церковь Николая Чудотворца, переделанная в колхозный клуб. В других районах Мурманской области рассказывали про страшные кары, которые Бог насылал на осквернителей. Но не на Терском берегу. Жители вспоминали: "Так горела утром перед войной, как свечка: тишина кругом. Только после ветер подул, головешки разносить стало. Старые люди говорили: "Никола не хотел, чтобы деревня сгорела. Стали издеваться, притворяться, он и решил умереть. Тихо ушел, никого не обидел".
Тем летом Пете Заборщикову исполнилось шесть. В последний год перед началом большой войны его семья до холодов жила на тоне Некрасиха (тоня – участок для ловли рыбы. – Прим. СР), в 30 километрах от родной Варзуги. Взрослые заготавливали семгу, обильно водившуюся в здешних краях, пасли оленей. Когда река замерзла, люди вместе со стадом отправились обратно в село.
Олени тащили сани с закутанным ребенком. Полозья простучали по свежему льду, остановились на берегу. Отец сказал: "Ты посиди тут, я схожу в магазин куплю сахару". Эту малозначительную фразу мальчик пронёс через всю жизнь. Она осталась единственным ясным воспоминанием об отце. На фоне неба высилась большая фигура – взрослый крепкий мужчина казался ребенку почти гигантом. Но лицо он забыл. Не запомнил его Петя и в августе 1941-го, когда первых мобилизованных провожали на фронт. Родные толпились у реки. Единственная лодчонка по очереди перевозила мужчин на другой берег, с которого отцу не суждено было вернуться. Усталый лодочник боролся с течением, женщины голосили. Петя испугался и убежал в недостроенную избу – отец возводил её с предыдущего года, но успел закончить лишь крошечную заднюю комнату, где четверо детей потом ютились с матерью всю войну. Мальчик забился на печку, сжался в комок. Но не плакал.
– А больше так не помню, – завершает рассказ Петр Прокопьевич Заборщиков, неутомимый строитель и самый известный житель Варзуги. С тех событий минуло почти 82 года. В село пришла новая война, разлучившая старика уже не с отцом, а с сыном.
Варзуга
Река Варзуга отделяет западную часть Терского берега Белого моря от восточной. На западе относительная цивилизация, дороги, даже редкие автобусы. На востоке крохотные деревушки, где и электричества порой нет. Одноименное село стоит на обоих берегах. На западном – конечная автобуса, школа, гостиница и радостные, недавно отреставрированные деревянные храмы. На восточном живёт большинство варзужан – их осталось около трёх сотен, и с каждой переписью становится всё меньше.
На углах многих домов нарисованы красные звездочки, от одной до пяти. По числу людей, ушедших на фронт. Возле реки стоят бани и редкие голубцы – киоты (шкафчики. – Прим. СР) с иконами на столбах, под резными двускатными крышами. Церкви на восточной стороне ещё не восстановлены. Купола для Никольской сделали больше десяти лет назад, но поднять не успели, погиб реставратор. Так они и стоят с тех пор на подставках возле въезда в село. С ними любят фотографироваться туристы, но батюшка говорит, что дерево сгнило, надо делать новые. Массивное тёмное здание второй, Петропавловской церкви покосилось.
В Великую Отечественную тут была столовая для летчиков. Рядом памятник варзужанам, не вернувшимся с войны. Вдоль ограды – припорошенные снегом фотографии погибших. Один в будёновке времен Гражданской, другой совсем мальчишка – перед отправкой не фотографировались, строители монумента брали старые снимки. Много позже рядом поместили фотографии вдов – поседевших, усталых. Туристы часто думают, что это матери.
В районной газете "Терский берег" – свежие новости. Детей мобилизованных будут бесплатно кормить в школьных столовых. В райцентре Умба провели акцию "Книги – Донбассу", чтобы жители "ЛДНР" могли "изучать русскую культуру и традиции". Мурманский писатель Дмитрий Коржов представил сборник "Вперед, в прошлое!" Юнармейцы раздали прохожим блокадную норму хлеба – 125 граммов.
– Как вы относитесь к спецоперации? – спрашиваю я варзужанина средних лет. Он настороженно смотрит:
– А вы?
Поколебавшись, отвечаю, что против.
– Точно не снимаешь?
Я показательно выдергиваю микрофон из камеры, и человек быстрым шёпотом жалуется, что он один на все село против войны, и остальным ничего объяснить невозможно. Тут его окликают знакомые, и он смолкает.
Фараоны
Отсюда начиналось освоение новгородцами Кольского полуострова. Варзуга и Умба стали их первыми поселениями. Сейчас в эти дебри даже автобусы ходят не каждый день, а жители райцентра рассказывают про них байки, словно про Берендеево царство:
– Стоит Варзуга на высоком песчаном холме, а кладбище сбоку. Один ветер подует – песок уходит и гробы открываются. Другой подует – закрываются снова, будто и не было.
Варзужане над такими нелепицами посмеиваются. Зачем чужие легенды, когда своих достаточно? Рассказывают, что однажды четыре помора в шторм спаслись на ледяном острове возле Шпицбергена и провели там шесть лет. Причём не только выжили, но и пушнины заготовили столько, что оплатили дорогу домой. Но многие были не столь удачливы. Отправляясь на морской промысел, рыбаки прощались у порога с живыми родственниками, ходили на кладбище к мёртвым, укладывали в карбас – большую лодку – чистую белую рубаху. В море обращались к Богу напрямую, без священника. Это порождало особую веру – крепкую, но горделивую и далёкую от канонов. На строительстве храмов не скупились. Когда краски на иконостасе меркли, его не чинили, а заменяли новым. Доходы от ловли семги позволяли всё, кроме разве что своевременной уплаты податей. Недаром соседи прозвали варзужан фараонами. В 1674 году, во время осады Соловецкого монастыря, где раскольники отбивались от царских стрельцов, поднялась в Варзуге Успенская церковь – стройная и вызывающе старообрядческая по облику. Запрещённый патриархом шатер высился над ней, как молчаливый, но явный протест против реформ Никона, богоугодная, но всё же насмешка над властью.
Жертвоприношение
После революции варзужане свои церкви не разрушили, но переделали – в клуб, столовую, магазин. В колхозе "Всходы коммунизма", где жители села трудились с 1930 года, религию не одобряли. Поэтому все удивились, когда в начале девяностых Петр Прокопьевич Заборщиков, бывший председатель колхоза и убежденный коммунист, вдруг принялся восстанавливать Афанасьевскую церковь, стоявшую на въезде в село. И добро бы он ударился в православие, как многие в то время, так нет. Покрывая купол осиновым лемехом (лемех – фигурные дощечки, укладываемые как черепица. – Прим. СР), Заборщиков насвистывал любимую "Варшавянку", а после освящения храма в него не ходил.
– Я не понимаю коммунистов, которые вступают в "Единую Россию" и со свечками ходят в церковь, – резко говорил он. – Они предали свою партию. Я батюшку уважаю, но этот порог переступить не могу.
Вслед за церковью он принялся за музей колхоза, и после реставрации иконостаса столь же кропотливо восстанавливал огромный пыльный лик Ильича. И то, и другое Заборщиков делал с равным усердием и почти вызывающим бескорыстием, тратя на стройку не только выделенное ему небольшое пособие, но и часть пенсии.
Мы познакомились в конце зимы 2014 года. Худощавый старик с живыми глазами изящной миндалевидной формы сидел у окна и наблюдал за воробьями. Они слетались к его дому со всей округи.
– Вороны их обидели, – качал головой Петр Прокопьевич. – Стоило отойти, все зерно склевали. Я каждый день кормлю пятьдесят воробьев. Удивительно, как они тянутся к человеку.
С той же спокойной приветливостью, с которой он кормил птиц, Заборщиков угощал и меня, незнакомого путешественника. Вечерело, в телевизоре надрывался Киселев. Он клеймил Майдан и говорил про обострение на востоке Украины. Сепаратистские республики ещё не возникли, но было тревожно. Раздался звонок.
Хотя прошло девять лет, я чётко помню эту картину – старик в дверном проеме, спиной к неумолкающему телевизору, с прижатой к уху трубкой стационарного телефона. Ему звонил сын, из Донбасса. Он переехал туда много лет назад с женой-украинкой и руководил там бригадой железнодорожных рабочих. Не знаю, что он говорил отцу. Но ответил Петр Прокопьевич примерно так:
– Можешь вернуться домой. Буду рад тебя принять. Но как отец я считаю, что надо защищать свою землю.
Его лицо было полно боли. Он сознавал, что, возможно, обрекает сына на смерть.
Много позже я понял, что это был один из важнейших моментов моей жизни. Воспоминание о Петре Прокопьевиче помогало мне видеть в идеологических противниках людей и сохранять надежду, даже когда большинство россиян поддержало вторжение. Но это было потом. А тогда пожар только разгорался, и сын звонил Заборщикову из далекого южного города Артёмовска. Через два года ему вернут дореволюционное название Бахмут, а еще через семь лет город окажется в эпицентре новой войны.
Музей
– В фильме "Андрей Рублев" показывают поленницу. Дрова круглые, не расколотые. Видно, что напилено. Тут они смухлевали. Не было тогда пилы! – возмущается Петр Прокопьевич. За девять лет он почти не изменился, только стал будто бы слегка прозрачным. Два года назад Заборщиков тяжело переболел ковидом, и с тех пор в работе больше полагается на мастеров. Их двое – усатый Валерий и седой Виталий. Оба тоже пенсионеры. Свое участие в строительстве они объясняют просто: "Дома делать нечего, работы нет, с пенсией проблемы. А здесь по планам Петра Прокопьевича трудиться ещё лет десять". Теперь они обшивают досками будущую мастерскую. Отдыхают рядом, в созданном Заборщиковым музее поморского быта. Туристов Петр Прокопьевич пускает бесплатно, не требуя денег даже за экскурсии: "Это не мое, общественное. Почти все экспонаты мне подарили". Летом гости идут толпами, но зимой их почти нет, можно и самим посидеть.
– Ходил по домам, по чердакам. Зашел к Михаилу Артемьевичу, разгреб паутину – там золото! Предметы, которыми сто лет не пользовались! А медный таз под ягоды в Воронеже нашли! – перечисляет Петр Прокопьевич свои богатства.
В прихожей желтый от старости номер "Пионерской правды". В красном углу потемневшая железная икона. В центре, над столом чёрно-белое фото бородатого мужчины в фуражке и женщины со скорбными морщинами вокруг губ. У обоих слегка раскосые глаза, выдающие долю саамской крови.
– Прошников Никон Прокопьевич, – объясняет Заборщиков. – А вот жену его не могу назвать. Их сын, когда война началась, болел. Но обстановка такая – надо обязательно явиться в призывной пункт в Кандалакшу. Он приехал и умер.
– О войне на Бабозере узнали только в августе, когда рыбакам повестки принесли, – рассказывает Виталий. – Сейчас связь есть, но повестки всё равно привозят. Наши воюют, в основном, по мобилизации. Только Санька добровольцем ходил.
– Есть у меня фото мобилизации, у перевоза, – присоединяется Заборщиков. – Человек двадцать. Из них 11 не вернулись.
Виталий озадаченно смолкает, но тут же догадывается:
– А, это с той войны...
Разговор перетекает на главный местный праздник, юбилей села. Впервые его отметили в 2009 году, справили 590-летие и водрузили по такому случаю золотой поклонный крест. Поводом для гуляний стало первое упоминание о Варзуге – запись в Новгородской летописи о разграблении села норманнами, подтверждённая раскопками разрушенного городища.
– После викингов сюда приезжал Басарга Леонтьев, подручный министра внутренних дел Ивана Грозного, – улыбается в густые усы Валерий. – Дань наши ребята 12 лет не платили. Он приехал выбивать и сжёг деревню вчистую.
Рабочий прикидывает огромные даже по нынешним временам расстояния и удивленно всплескивает руками:
– Из Москвы приехать сюда на лошадях, б***ь, сжечь деревню и обратно уехать!
– Не раз Варзуга горела… – эхом отзывается седой Виталий.
– Сюда приезжали свободолюбивые люди, которым больше некуда было деваться, – с гордостью говорит напарник.
– Сбежали на край света…
– И то нашли.
Нойды
О новгородских колонистах, основавших Варзугу, Петр Прокопьевич рассказывает, словно сам был с ними:
– Первопроходцев подхватило мощное морское течение, и они поплыли вверх по реке. Русские люди увидели острова, покрытые зеленым ковром трав. Саамы и карелы не знали земледелия. А русские искали место, где можно иметь скотину – коров, овец. И тут им представилось, что именно здесь будет Варзуга.
Заборщиков повторял это перед туристами сотни раз, и всё же в глазах его неподдельный восторг:
– Вдруг они увидели людей в незнакомой одежде. Русские впервые встретили саамов, которые много веков жили здесь. А русское гостеприимство известно из истории нашего великого государства. Всегда, встречаясь с другими народностями, несли культуру, ремесло, уважительно относились к местному населению.
Петр Прокопьевич делает театральную паузу.
– И саамы подарили русским оленей! – возглашает он радостно и торжественно, словно пасхальное "Христос воскресе!" – Главный транспорт в течение многих веков.
На стене музея чёрно-белое фото. Мужчина в советском подшлемнике смотрит в объектив. Подпись гласит: "Гурьев Михаил Артемьевич с последним оленем в Варзуге".
– Олени были до 1970-х, – коротко комментирует Заборщиков. – Дорогу сделали – и браконьеры всех уничтожили.
Саамы из здешних мест исчезли еще раньше. Разве что через село изредка проезжали нойды – шаманы. Крестьяне их щедро кормили, расплачиваясь за услуги водкой. Саамские языческие духи были для поморов кем-то вроде соседей. Ты ему поможешь, и он тебе подсобит. Будущий глава Мурманской митрополии игумен Митрофан, в начале двухтысячных служивший в Варзуге и хорошо изучивший историю региона, сердито писал: "Духи-помощники, ангелы тьмы, передаются по наследству родственникам по крови, и бывает весьма непросто избавиться от их навязчивой помощи. Да и как порвать эту связь, когда советы они дают практически значимые и очевидно полезные в повседневной жизни. "Хозяин, ты ключ потерял от входной двери. Он лежит еще за углом дома, пойди подыми, а то скоро затопчут". Можно, конечно, не слушать, внутренне сопротивляться и пойти взламывать дверь топором. Или: "Хозяин, не ходи дальше — за баней пьяные мужики сидят, поколотят тебя. Обойди вокруг". Можно не послушать, пойти дальше и получить тумаков. Но вот как-то не хочется". Приезжали нойды всё реже, и к середине XX века исчезли совсем. Сейчас доля саамов в населении Кольского полуострова – около двух десятых процента.
Последняя река
Теперь Петр Прокопьевич живет в новом доме, построенном дочерью. Старик его немного стесняется – фасад чересчур вытянут, варзужане так не строят. Зато внутри современный туалет и веранда в европейском стиле. Только скамейка у стола прежняя, сколоченная сыном. Тот несколько лет назад переехал из Бахмута в Харьков. По словам отца, он хочет побывать в родной Варзуге, но не выпускают из Украины как военнообязанного. С Петром Прокопьевичем он общается через сестру. На вопрос, что сын думает о войне, Заборщиков коротко отвечает: "По-разному". О разговоре, свидетелем которого я случайно оказался девять лет назад, он не помнит. Зато с негаснущей страстью рассказывает про семужьи стада.
– Варзуга – последняя река на планете Земля! – восклицает Петр Прокопьевич. – Нету таких рек. Она на первом месте в бассейне Белого моря по вылову сёмги.
Уникальность реки, по его словам, обеспечивает симбиоз между рыбой и ракушкой жемчужницей. Личинки моллюска путешествуют на жабрах семги, а взрослая жемчужница очищает воду в реке. Живет она сто, а то и двести лет, и все же ракушек в Варзуге с 1992 по 2013 год стало в четыре раза меньше. Исчезает и сёмга – если в 1987 году, когда Заборщиков сложил полномочия председателя колхоза, "Всходы коммунизма" сдали 170 тонн этой рыбы, то в 2017 году выловили всего одну тонну.
– Реку перестали хранить! – возмущается Заборщиков. – Раньше во время нереста колокола не звенели, уключины тряпками заматывали. Теперь заказник отменили, туристов пустили. Разрешили ловить икряную семгу. А ведь когда рыбы остается мало, стадо не восстанавливается.
Петр Прокопьевич переводит дух и продолжает почти шепотом:
– Помню, дикие олени рядом ходили. Тысячи куропаток, глухарей, тетеревов. Лосиный роддом на ручье был. Уничтожили все, навсегда! Надо хранить такие реки! Не только Варзугу, весь Север. Во время Великой Отечественной сколько лосей, оленей стреляли для фронта. А если сейчас трагедия?
Старик в гневе вскакивает со скамьи.
– "Чего беспокоишься, Петр Прокопьевич?" – передразнивает он невидимых собеседников, переходя почти на крик. – Давайте, сдадим Россию! Как хорошо жить будем! Это не просто смерть Варзуге, это смерть сёлам. Тысячи деревень погибают. Надо что-то делать! Но эта система не сможет…
Заборщиков сокрушенно качает головой. В дверь стучат, на пороге показывается человек в меховой шапке:
– Пенсию вам привез.
Он вынимает из кармана деньги.
– Сегодня поехали куда-то "Бураны"… – говорит Петр Прокопьевич.
– Дрова повезли. Старые амбары разобрали. Гниют, кому они нужны.
– У Индеры был хороший…
– Его мы сами сожгли.
Монеты со звяканьем сыплются на пол. Заборщиков, покряхтывая, их собирает.
Родина
– Четырёхметровый купол, 1200 лепестков в лемехе! Не было счастливей человека, когда я прибил последнюю дощечку, – вспоминает Петр Прокопьевич окончание реставрации Афанасьевской церкви. – Никто не сказал, что плохо сделано. Но никто не сказал и спасибо.
Губы Заборщикова дрожат от давней обиды.
– И священники… До сих пор их как-то… Не знаю, как можно так относиться к человеку, который на глазах у всего селения… Конечно, не круглый год занимался, надо было и за коровами ходить. Но ведь целых 9 лет! – словно извиняется он. И вдруг восклицает, распаляясь от собственных слов: – Это история нашего государства! Почитайте Пушкина! Который писал, что он русский человек и любит Россию, несмотря ни на что. Наверное, труднее было ему, чем нам. Но Пушкин жил Россией, и каждый человек должен жить в своем государстве, а не как сейчас, из-за войны, наверное, миллион убежал за границу.
Поворот от неблагодарных священников к эмигрантам застает меня врасплох.
– Наворовали, так бегите со своим богатством, раз уж вы такие! Но что вы потеряли! Наступит час, и пожалеете. Каждый человек должен любить родину, какой бы она ни была!
– Но если человек не согласен с происходящим, что ему делать? – дар речи возвращается ко мне с трудом.
– Не воевать – значит, отдать страну? – гремит Петр Прокопьевич, выпрямляясь. – Цель этих товарищей – не Украина. Америка командует: уничтожить Россию! Каждый здравомыслящий человек должен защищать свой дом.
– Если б напали на Россию, эти люди бы остались. А Украина же другая страна.
– Мы забыли о Великой Отечественной! – чеканит пенсионер. – На 9 мая я каждый год вывешиваю красный флаг. Люди смотрят и радуются. Как забыть День победы! 75 варзужан не вернулись!
Петр Прокопьевич вновь устремляется в прошлое по пространству бесконечной, непрерывной войны, и я не знаю, как его остановить.
– Но это же тогда было, – говорю я мягко. – А сейчас Харьков не немцы бомбят. По вашему сыну могут попасть те, кто стреляет из Белгорода. Что в этом хорошего?
– Наши стараются, – парирует пенсионер. – Они, конечно, не должны наносить удары по населенным пунктам. Бьют по объектам воды, газа. Конечно, трудно. Но как в Великую Отечественную жили люди. У нас ещё неплохо было, коров держали…
– В Харькове разбомбили электростанцию, ваш сын остался без электричества. Не понимаю, как можно этому радоваться!
– Да, пусть наши нанесли удар, – кивает Петр Прокопьевич. – Но можно жить и без электричества. У нас не было даже керосина. Мама доила корову с лучиной. И не хныкали! Ленинградцы как жили… Сегодня в каждом городе запасы свечей, обогреватели ставят. Но многочисленной гибели людей ведь нету!
Переведя дыхание, он продолжает:
– Мы после Великой Отечественной пели песни: "Только б не было войны!" Но забыли про бдительность. Я как-то приехал в Мурманск, там очередь здоровая. За мылом. Потому, что обёрточки заграничные. Вот на чем нас купили! На картинках!
Лицо Заборщикова искажается презрением.
– Дальше – больше. Евроремонт. Ой, вывески в Кандалакше: вагоночка, доски. Войны нет – и ладно, проживем. А она вдруг началась. И погибают наши мальчики. А если не так, тогда руки вверх, сдаваться? Нет, все должны мыслями и действиями своими... Победа будет за нами, за Россией. Украину надо освободить от этой чумы заграничной.
– А хотят украинцы, чтобы их освобождали?
Кажется, впервые в глазах Петра Прокопьевича мелькает сомнение. Он запинается.
– Нормальные украинцы живут в страхе, они не могут объединиться, – наконец говорит Заборщиков. – Их сразу продадут. Но я не верю, чтобы таких людей не было. Наступит время, когда Украина будет с Россией, а не с Западом. В НАТО ещё захотели вступить!
В его голосе уже нет уверенности, только горечь и злость. Помедлив, он обрубает:
– Всё, на сегодня хватит.
Надежда России
– Варзуга – последний очаг сопротивления обществу потребления. Тут еще не перевелись люди, живущие минимизированными товарными ценностями, у которых нет излишков.
Учитель физики Игорь Бочаров – стриженый под битлов мужчина средних лет в клетчатом пиджаке и розовой рубашке в горошек. На столе перед доской в его классе стоят термос с настоем трав и красная пластиковая голова в натуральную величину с большой дырой в темени. Туда Игорь складывает конфеты для детей.
– Я по первому образованию железнодорожник. Работал в энергетике, руководителем подразделения на мурманской ТЭЦ. С личным водителем. Но стал ощущать враждебность городской среды. Всё продал, купил уазик-"буханку" и лодку, приехал сюда. Девять месяцев, как в беременности, была тревога. Там телефон все время разрывается. А тут молчит. Я привык, что такое молчание – затишье перед бурей. Но потом выдохнул – здесь так живут всегда. Конечно, зарплата в разы меньше, но я на вершине счастья.
На уроках Игорь включает классическую музыку. Школьники отвечают у доски под Пятую симфонию Бетховена, ставят физические эксперименты под "Петю и волка".
– В 17 лет я работал с ветеранами войны, – гордится Игорь. – Представляете систему ценностей человека, прошедшего кровавую мясорубку? Они мне передавали опыт, потом все поумирали. Почему я таким опытом не могу поделиться с детьми?
Огорчает Игоря лишь то, что в школьной программе научное знание представляется как единственно верное, без параллельного преподавания креационизма.
– Теорию большого взрыва объяснять приходится, – вздыхает он. – В чём прикол этих научных знаний? Почему мы говорим о них как о догме, ведь большинство наук в тупике!
Новая школа, даже слишком просторная для 44 учеников, возвышается на западном берегу Варзуги, неподалеку от церквей. Она оборудована по высшему разряду – электронные классные доски, тренажёрный зал. Дверь кабинета директора украшена бумажными крылатыми зайцами. У входа – флаг, фотографии выпускников и отдельный стенд "Надежда России" – с учениками, ушедшими в армию. Он заполнен до предела, пять снимков не помещаются.
В школьном музее поморского быта подлинные женские платья середины прошлого века соседствуют с позднесоветской ученической формой. Одна стена целиком посвящена войнам. Под плакатом о мобилизации 1941 года – портрет и краткая биография Владимира Аксёнова, полицейского из Умбы, погибшего в 2022 году в Украине.
– Оформляем парту героя, такая тенденция сейчас, – объясняет учительница, и переходит к следующим экспонатам:
– Это штык с Первой мировой. А это каски пробитые, осколки из Долины смерти, где в 1941-м оборона была. Когда дети их могут потрогать, это потрясает.
На белом листе ватмана – портреты погибших варзужан. Среди них Прокопий Заборщиков в форменной зимней шапке со звездой. Лицо отца, которое мальчик в далеком 1941-м так и не запомнил, поразительно похоже на лицо самого Петра Прокопьевича. Только отец моложе, он ближе по возрасту к своему внуку, что сидит в Харькове под бомбежками.
Венера
На следующий день старик угостил меня обедом – супом из куриных крылышек и варёными яйцами, скорлупу которых он складывает до весны, удобрять грядки. Я понимаю, что бесполезно переубеждать человека, которому почти девяносто лет, но всё же хочу хоть немного примирить его с теми, кто против войны.
– Вы столько говорили про добро, человечность. Зачем же осуждаете уехавших? – спрашиваю я. – Они просто хотят мира.
Петр Прокопьевич внимательно смотрит на меня:
– А у вас таких мыслей не было?
– Были. Я остался, чтобы фиксировать происходящее. Но воевать не хочу и не буду.
Заборщиков кивает:
– Могли ответить по-другому, но сказали, как есть.
Похоже, он впервые увидел живого человека, выступающего против войны, а не экранные образы "либералов", бегущих из России с награбленным.
– Мне бы хотелось, чтобы вы признали право человека на ненасилие.
Старик улыбается, пожимает плечами:
– Зачем осуждать его? У каждого своя позиция.
Какое-то время мы едим молча.
– Меня упрекают: вот, ты коммунист, а церкви восстанавливаешь, – наконец, говорит Петр Прокопьевич. – В Афанасьевской церкви прошла моя молодость. Там мы влюблялись, там я встретил девушку, с которой прожил 50 лет. Венеру Мефодьевну.
– В церкви? – удивляюсь я.
– Клуб там был. Увиделись, полюбили друг друга. Она родом из Архангельска, приехала работать фельдшером. Я дружил с другой женщиной, а Венеру встретил – всё, та в сторону ушла. Наверное, так и должно быть, когда глубоко врастаешь корнями в чужую судьбу и именно с этим человеком должен прожить долгую жизнь.
Заборщиков умолкает. В тишине громко слышится тиканье старых часов. Короткий северный день клонится к закату.
– Время пролетело, заболела она. Мы искали фотографию здания, где встретились. И вот сосед принес. А жена Венера уже уходит. До последней минуты читала, разговаривала. Как увидела этот снимок, дал ей ручку. Она написала: "Здесь я встретила свою судьбу и была счастлива. Я самый счастливый человек". Через три дня Венерушки не стало.
Святой Уар
Дверь дома настоятеля прихода закрыта на висячий замок. Батюшка вернется лишь к выходным. По нетронутому снегу я подхожу к широкому, основательному зданию Афанасьевской церкви. Над крышей виднеются трубы двух печей. В девяностые, до реставрации этого храма, люди зимой молились на морозе. Хлеб для причастия каменел, вино превращалось в лед. Четыре священника один за другим отчаялись и потеряли сан. "Варзуга поедала их", – вспоминал игумен Митрофан. Он стал настоятелем на следующий год после того, как Петр Прокопьевич достроил церковь. О причинах изменения к лучшему игумен говорил: "Господь послал помощников", проводя невольную параллель со своими же словами о саамских духах. Да и как понять, кто именно помогает, в странном месте, где коммунист возводит храмы, в которые не ходит, а православный учит физике, в которую не верит.
Над дымоходами высится луковичный купол, увенчанный восьмиконечным православным крестом. Окна церкви темны.
Девять лет назад тут горели свечи. Разноцветные четки, похожие на леденцы, густо покрывали икону Ахтырской Богоматери. На окладе рядами висели золотые кольца, пожертвованные за исцеления.
Крохотная монахиня сидела за столиком с книгами и вполголоса наставляла кого-то по мобильному, уговаривая поставить свечку святому Уару. Во втором приделе мерцала отраженным светом старинная икона. Я остановился, затаив дыхание.
– Видите, какая небрежная, один глазик выше другого? – шепнула монахиня, неслышно подойдя сзади. – Это чтобы не умилялись. Икона ведь не портрет, а напоминание. Не надо, чтобы красота от главного отвлекала. К тому же так она какая-то... домашняя, что ли.
Я извинился, что случайно подслушал разговор, и спросил, кто же такой Уар. Монахиня указала на святого в красном плаще справа от алтаря. Образованный столичный священник наверняка счел бы ее рассказ ересью. Но здесь это звучало естественно и человечно, как и вся поморская жизнь с ее духами и церквями, усыпанной драгоценностями иконой и бережно хранимым Ильичом:
– У вдовы был сын, она его очень любила. В то время язычники убили мученика Уара. Она собрала его останки, похоронила под полом, поставила часовенку и молилась, чтобы сын уверовал. Но мальчик умер некрещеным, и вдова обвинила святого, что не помог спасти душу ребенка. Тогда сын явился ей во сне и сказал: "Мама, я жив по молитвам мученика Уара".
Лицо монахини озарилось детским восторгом.
– Мы не знаем промысла Божия. Бывает, христианин, а живет как... не знаю. А порой иудей или католик – и светится весь. Говорят, Господь справедлив. Но тогда на Земле бы уже никого не было. Он просто терпит. А как будет судить – неведомо...
