В издательстве НЛО вышла книга Михаила Эпштейна и Сергея Юрьенена "Кульминации. О превратностях жизни". Авторы определяют свою книгу как "попытку облечь общечеловеческие эмоции и духовные проблемы в плоть личного опыта", который трудно отделить от истории семьи и страны.
"Каждому знакомы такие моменты жизни, когда с необычайной остротой переживаешь радость, уныние, страх, влечение, одиночество… Или достигаешь особенно ясного понимания каких-то явлений, идей, свойств мироздания. Или испытываешь внезапный переход: между смешным и страшным, надеждой и отчаянием, опасностью и спасением… Эта книга – о таких высших точках опыта, "кульминациях", когда сразу, почти мгновенно постигаешь себя и человеческую природу, явленную на гранях, на сломах", – говорится в предисловии к книге – второму совместному произведению Михаила Эпштейна и Сергея Юрьенена.
По словам философа, культуролога, писателя, почетного профессора университета Эмори (США) Михаила Эпштейна, их первая книга, "Энциклопедия юности" (2017), была попыткой прояснить целый ряд понятий – что они означали в юности – "от абсолюта до я". Идея "Кульминаций" совсем другая.
– Мне подумалось, что в обыкновенной человеческой жизни интересны моменты, когда она озаряется пониманием высших ценностей. Это время удачи, время свершения, прорыв в ровном ходе времени. Название каждой главки складывается из кульминации каких-то чувств или моральных качеств – и определения того жизненного эпизода, когда произошло их осмысление. Например, "Кульминация правосознания. Случай в вагоне" – эпизод еще советских времен, когда я пытался доказать проводникам свое право на свет, выключенный на два часа раньше положенного, и потерпел фиаско, – говорит Михаил Эпштейн.
Еще один пример – "Кульминация угрозы. Встреча с "Памятью" – о том, как 1 октября 1988 года он выступал в Москве в клубе МГУ со своим эссе "Обломов и Корчагин" – о маниакально-депрессивном психозе, который, по мнению Эпштейна, лежит в основе российской истории.
– Я говорил про манию верхов и депрессию низов и как это сочетается, например, у персонажей А. Платонова. Тогда против меня ополчилось общество "Память" и стало угрожать расправой, но их больше всего возмущало не содержание эссе, а то, что подобное осмелился говорить человек с моей фамилией. После этого мы решили уехать из страны. Это был "облом", до этого с начала перестройки у меня было невероятно жизнерадостное, оптимистическое, светлое состояние. Все шло замечательно, мое подпольное сочинительство выходило наружу, каждый день случались вещи, прежде немыслимые. И вдруг я понял, с осени 1988-го, как страшно все потемнело, как началось мракобесие.
– Ваше определение про манию верхов и депрессию низов кажется диагнозом и сегодня. Мы все удивляемся, почему людям легче пойти в окоп, чем сопротивляться военкомату, – вот и ответ.
– Да, это и мания, и депрессия, как у героев Платонова: Копёнкин в "Чевенгуре" вроде бы упорно воюет, но в то же время ощущаешь, что он спит. Он в прострации, как все чевенгурцы. Нам повезло родиться в химере. Конечно, химера по-своему очень сплачивает: столько любви, дружбы! Люди крепче держатся друг за друга, согреваются, потому что вокруг – холод истории, общественный морок... Я вот сейчас прочитал замечательную книгу Михаила Шишкина "Мои", эссе о русской литературе – мой Пушкин, мой Гоголь, мой Достоевский. Он там пишет про Россию как улус Золотой Орды, возомнивший себя Третьим Римом. В результате получилась вторая Орда. Или химерическое образование, Орда-Рим, непонятно что.
В книге 12 тематических разделов, внутри которых чередуются "кульминации" двух авторов. Оба они – бывшие москвичи, но у писателя, журналиста, издателя Сергея Юрьенена огромный пласт жизни связан с Петербургом.
Из "кульминаций" Сергея Юрьенена.
"Мое генеалогическое древо… изрядно проредили. Родной дед по линии мамы, австро-венгр, был изъят из жизни в Таганроге, но главный удар был нанесен по питерскому роду "-ненов" в Ленинграде.
Муж младшей сестры деда Петр Григорьевич Топорец-Юрьенин, главный бухгалтер ЦПКиО им. С. М. Кирова, статья 58-6-8-11 (…шпионаж, терроризм, организационная контрреволюционная деятельность), дата расстрела – 8 июля 1938 года... Жену "врага народа", Марью Васильевну Юрьенен, мою двоюродную бабушку, которую называл я "тетей Маней", сослали в лесозаготовительные лагеря Кировской области, откуда она вернулась в Ленинград, пройдя через войну и банно-прачечную бригаду. Ее дочь Ирину, впоследствии мою крестную, не забрали в детский дом благодаря тому, что ее взяли под опеку дед с бабушкой, что гуманно разрешалось в специально оговоренном НКВД порядке".
По словам Сергея Юрьенена, по отцу и его предкам он связан с Петербургом, по маме – с Таганрогом.
– Гены обрекли на пожизненную циркуляцию "из варяг во греки" и обратно. Младенцем меня привезли из советской зоны оккупации Германии в город Ленинград. Там, на Пяти углах, под гордыми взглядами с дагерротипов и фотографических карточек, была осознана принадлежность к роду, весьма благополучному до 25 октября 1917 года. О том, что случилось дальше, рассказывал мне дед. Питерский гимназист, выпускник Владимирского юнкерского, прапорщик и герой "Великой войны", он уже в 1918 году попал по доносу ординарца на Гороховую, 2 и стал одним из первоарестантов ВЧК. Он знал, что осталось ему недолго, и спешил передать мне нашу "устную историю". Однако передал он мне не только представление о диспозиции в этой жизни, не только факты. Стиль. Дед был, что называется, cool. До конца остался отрешенно-ироническим юношей с Невского проспекта. Зощенко, Добычин, Хармс заставляют вспоминать его чувство абсурда.
Раздел о старшем брате деда, Василии Густавовиче Юрьенене, называется "Кульминация вины. Пираньи Большого террора". Проследив путь своего прадеда по адресно-справочным книгам "Весь Петербург" и "Весь Петроград", Сергей узнал, что тот был золотых дел мастером, жил на Невском проспекте, 110, а сын его Базиль "преуспел в отельном бизнесе, стал хозяином собственной гостиницы" в Гельсингофорсе. В 1936 он решил навестить своих братьев, оставшихся в СССР, – и его немедленно арестовали. А затем случилась странная история, которую Сергею рассказывала бабушка, к которой он студентом приезжал в Питер на Пять углов.
Из "кульминаций" Сергея Юрьенена.
– Садимся мы с Шурой чаевничать, как стук в дверь…
Дед с бабушкой, лет им было немного за сорок, в тот вечер меньше всего ждали "гостей дорогих" ... Ворвавшись в немалом количестве, они заблокировали оба входа в квартиру, парадный и черный, потом ввели привезенного с собой конвойного. … Энкавэдэшники расставили стулья и велели садиться: бабушка с дедушкой напротив арестанта. …
Приказали молчать, не говорить ни слова. … Длилось это недолго. "Всё, прощайтесь!" Они поднялись со стульев. И тут старший брат деда снял кепку и отвесил им поклон по-русски, в пояс. … Лысая голова брата, большая, как у Сократа, была вся в ожогах от погашенных об нее папирос. Офицеры не успели ничего сказать. Он разогнулся, надел кепку, повернулся и сложил руки за спиной. Его увели. Больше никогда они его не увидели и что с ним стало, не узнали…".
– Брат деда Базиль тоже был умник – нашел время для "вновь-я-посетил", – говорит Сергей Юрьенен. – Правда, Селин, побывавший в Ленинграде тогда же и таким же интуристом, благополучно унес оттуда ноги. Но там было признание в СССР. Не только высказанное Троцким, но и немое, Сталина, не терявшего надежды заполучить еще один западный талант в роли "полезного идиота". Мой же двоюродный дед из бывшего Гельсингфорса подобной ценности не представлял. То есть мне понятно, что НКВД в эпоху Большого террора надо было выполнять общесоюзный план "национальной операции" против иностранцев, по которой в Таганроге репрессировали и моего австро-венгерского деда по маме.
Но у того деда, в отличие от интуриста Базиля, был советский паспорт, и Сергей до сих пор гадает – с чем связан его внезапный арест и пытки.
– Чего от него добивались с таким пристрастием, что гасили папиросы о его лысину? Почему повезли прощаться с братом? Если то было последним волеизъявлением, то с какой стати исполнять?.. Может быть, очная ставка по совместительству? Но залогом того загадочного рандеву было обоюдное молчание сторон под взглядами сопровождающих. Чего искали их глаза на лицах моих предков? Для деда и для бабушки внезапное появление Базиля было сюрпризом: они ведь не знали, что он надумал посетить столицу предков. И все, что узнали, был тот поясной поклон со снятием кепки для демонстрации язв от ожогов.
Но, конечно, не все кульминации в книге такие зловещие. Есть, наоборот, светлые, домашние – например, "Кульминация вины. Первая дрожь" у Михаила Эпштейна: его 10-месячная дочка берет в рот запрещенную тапочку и вздрагивает всем телом, поняв, что "преступление" замечено.
– Вы делаете интересный вывод, что Господь любит дрожащих, осознающих свои грехи. Что же нам-то не задрожать – уж сколько тапочек прожевали…
– Знаете, я и не жду раскаяния от целой страны, тут уже такая карма передается от предков, которые давно ушли, и воспроизводится в новых поколениях, которые ничего не могут с ней поделать. Да и мало стараются! Мне кажется, только своим распадом эта страна может выжить духовно. Имперскость ее душит.
Следующая главка называется "Кульминация отцовства. Как возлюбить ближних", и вывод автора – довольно неожиданный:
"Во всех людях, знакомых мне со своей надежной, укрепленной стороны, вдруг проглянула такая потайная брешь, заметная только их родителям, что впору броситься и заслонить собой. Никто из нас сам собою, готовым и целым, не приходит в мир, у каждого остается свой родничок. И эту нецелость, уязвимость и нужно прежде всего воспринимать в других. Каждый каждому отчасти ребенок и родитель".
Впрочем, есть у Эпштейна и "Кульминация ядерной угрозы. Победа или месть?" подсказанная одной фразой в фильме Бондарчука "Сталинград", где немецкий офицер говорит, что с русскими невозможно нормально воевать, потому что они сражаются без правил – не ради победы, а ради мести. Этой главе и сам Михаил придает большое значение: он замечает, что к победе людей ведут вера, надежда и любовь, а к мести – только ненависть.
Михаил Эпштейн. Из главы "Кульминация ужаса".
"В эпоху Второй мировой войны было ясно, во имя чего стоит умирать, хотя и тогда ненависть к врагам все-таки преобладала над любовью к "социалистическому отечеству". Что же говорить о нашем времени! Во имя какой любви ведется эта война? К донецким и луганским? К кооперативу "Озеро"? Или единственная цель этой войны – месть более свободным, предприимчивым, удачливым, тем, у кого есть история, право, наука, техника, прорывы в будущее? И месть "братскому народу", который хочет стать частью этой истории?
Говорят, что мертвые хватают живых; и чем ближе они к могиле, тем крепче хватка. "Мертвая рука" – это не только система автоматического ядерного удара, это антиистория, это сила, которая тащит живых в царство мертвых. Умирающая империя, уходя, готова громко хлопнуть крышкой гроба".
По мнению Михаила Эпштейна, все, что Россия сейчас делает в Украине, – это чистая месть.
– Даже немцы, нацисты старались не разрушить больше, чем нужно. Они надеялись оккупировать эту землю и потом возделывать, у них был образ будущего – пусть и рабского для коренного населения, но при этом жизнь продолжается, все работают. А то, что делает Россия в Украине, – это чистое уничтожение, там ничего не возрастает и не проектируется. Это просто загубленная, выжженная, уничтоженная земля. Чем отличается месть от желания победы? Тем, что это игра не с нулевой, а с минусовой суммой. Нулевая стратегия понятна: кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Конечно, лучше играть с положительной суммой: я выигрываю, ты выигрываешь, на этом построена стратегия Запада А уж совсем страшная стратегия – это когда проигрывают все.
Именно такова сейчас стратегия российской власти, считает Михаил Эпштейн, а действия Путина он называет славянофобией, уничтожением славянства.
– Чью волю выполняет Путин? Заказать такую войну мог разве что Китай либо кто-то с исламской стороны, желая раздвинуть свои границы на север за счет восточноевропейских народов. Славяне убивают друг друга сотнями тысяч, это ужасно. Это с самого начала, с Мариуполя было видно. И Каховскую ГЭС они взорвали в день рождения Пушкина – тоже такой вот салют мести от русского мира.
– У вас есть кульминация прощания со страной, где вы говорите, что без нее, без ее реалий вас самого – нет, что вы из нее состоите.
– Да, из увлечения теориями, из характерной нахмуренности – мы, даже антисоветская интеллигенция, тоже вышли из этой среды, и нам идеи были дороже прочего, и мы неуверенно чувствовали себя в материальном мире.
– Вы говорите о страхе всего материального, а может, поэтому и Украину так разрушают? Нет связи с материальным, нет жалости и бережливости к вещи.
– Да, да. Я еще в книге "Русский антимир", в разделе "Шизофашизм", писал, что российская цивилизация не успела стать оседлой, поэтому у нее нет привязанности к вещам, к миру, к земле. Она несется во все стороны, гонимая духом пустоты, и обрушивается, как смерч, на ближайшие цивилизации, опустошает их и несется дальше. Это действительно похоже на Золотую Орду, которая и выносила в своей утробе Московию. Тут нет ощущения собственности. Собственность – от слова "свой". Кстати, от этого же корня и слово "свобода".
Михаил Эпштейн считает, что "свой", "собственность", "свобода" – три элемента первокультуры, располагающие к культивации личности, семьи и страны, – отсутствуют "в наборе российских первичных интуиций". Люди любят свои дома, квартиры, свой уют, но понимают, что все это у них в любой момент могут отнять – придёт какая-то революция или бандитская свора, налетит какой-то исторический смерч и все разрушит, отнимет. Поэтому люди и не вкладываются ни во что, а стремятся забыться, пребывать в отключке, в заоблачных областях, причем так было не только в советское время.
– Я недавно пересмотрел фильм "Груз 200" Балабанова, там в провинции все население проводит время в забытьи. И жестокости совершаются в забытьи, и любовь, и драки, и секс – все в состоянии прострации. До революции – была же попытка нормальности, трезвости, европейскости во второй половине XIX века, отчасти зафиксированная у Чехова. Ну а потом взвихренный Серебряный век, и дальше все поднялось клубом, "дымом отечества". Казалось бы, в перестройку что-то начало меняться. В 2003 году я приехал в Россию и был потрясен, настолько Москва воспрянула, запахла Западом. Когда я уехал в Штаты, первые 3–4 года мне бил в глаза цвет, все сияло красками. В Советском Союзе мы постоянно испытывали цветовой голод, но в 2003-м я не увидел никакой серости. И появилась надежда.
– Почему она не оправдалась?
– Есть ресурсное проклятие, когда у страны очень много природных богатств, народ разленивается и торгует ее недрами. А территориальное проклятие, может, еще страшнее – так много вокруг этой пустоты, которую уже не возделать. И гнёт этой пустоты врывается в твоё собственное жилище. У Ильи Кабакова есть замечательный образ: вот стоит стол, на нем какие-то блюда, часть стола еще не заполнена, хозяйка постепенно приносит, расставляет. Это такая пустота, которую можно заполнить. А представьте, что под столом сидит пьяница и все время стаскивает со стола скатерть на себя. И все, что на ней стоит. Это другая пустота. На Западе есть своя пустота, но это пустота, ждущая заполнения. А в России пустота агрессивная, тянущая на себя. Она просто висит в воздухе. Это невозможно объяснить. Где обитали татаро-монголы, где они проносились – потом это стало Россией.
Эти мысли материализовались у Михаила Эпштейна на родине предков, в городе Погаре Брянской области, где его поразили запустение и лица обитателей.
Михаил Эпштейн. Из главы "Кульминация ностальгии".
"Так я понял впервые, что ностальгия, погнавшая меня сюда, беспочвенна и неутолима. Есть тоска по далекой, заброшенной в другое пространство родине, но моя родина не где-то далеко – ее просто нет, она исчезла, растворилась во времени, и пыль, осевшая на улице Мглинской, там, где раньше стояла синагога, и есть ее рассеянный прах. Все эти мужчины с торопливыми повадками, громкой и уверенной речью, быстроглазые кудрявые дети, женщины, чьи руки бегают в такт разговору, – все они, окружавшие отца, смыты временем и обратились в тусклую, уже стершуюся память этих мест. И нельзя мне найти умиротворение в своих корнях, потому что род мой – только во мне; и это ко мне прилепились сейчас со всех небес мои предки: я – их земля".
Но так бывает не всегда – а может, Москва и Петербург – это отдельные планеты с гигантской силой притяжения, ощущаемой и через десятилетия.
– Чувствовали ли вы пресловутую разницу между Москвой и Питером – или это для вас миф?
– Почему же пресловутую? Мера свободы и возможностей "столицы коммунизма" была намного больше. Мне это было очевидно и в 18 лет. Весь наличный космополитизм страны переместился в Москву. Поэтому, несмотря на всю мою отравленность Питером и его "текстом", штурмовал я не ЛГУ им. Жданова, а МГУ им. Ломоносова. Вспомните, как Питер в лице Смольного свел на нет группу "горожан". Рид Грачев, Генрих Шеф писательски погибли. Битов осуществился, только уехав в Москву, а многострадального Марамзина, пропущенного Большим домом через ад за любовь к поэзии Бродского, я встретил, уже выбирая свободу в Париже.
– Ваше бегство из СССР вызвало тогда огромный шум – почему?
– Юз Алешковский рассказывал мне, как Битов вернулся из ЦДЛ с сенсацией обо мне и развел руками: "Маленький беглец…" Ну да, 29 лет и “членство” в СП СССР по первой же книжечке прозы: ясно, что не Анатолий Кузнецов. И уж, конечно же, не Солженицын, к последователям которого меня приписывало "Фигаро".
По словам Сергея Юрьенена, его "гарантом на Западе – залогом предписанного совгражданину поведения" был его тесть Игнасио Гальего, один из лидеров испанской Коммунистической партии, значит, это был уровень уже не КГБ, а Международного отдела ЦК КПСС.
– Предполагаю, что насчет раздувания постарался лично Филипп Денисович Бобков, глава 5-го управления КГБ "по борьбе с инакомыслящими". Благо с его сыном-поэтом и моим тезкой мы были знакомы с МГУ, посещая один и тот же семинар "по Толстому". Надличная логика тоже имела место. Все мы, “семидесятники”, сумели возникнуть над поверхностью не в силу нашего вольнодумия, а благодаря “партийным решениям” – было же Постановление ЦК об улучшении работы с творческой молодежью. Вот этой молодежи, моим ровесникам, суровый урок тот и предназначался.
Одна из важных тем кульминаций Сергея Юрьенена – тяжело переживаемый "комплекс невозвращенца".
– "Вольноотпущенечество" по тем или иным "каналам" в те времена было антагонистично "невозвращенчеству". Последнее все же движение свободной воли. Тогда как первое не входило в противоречие с гэбэшным принципом государственной "целесообразности". Согласованных "отпущенников" пресловутой поправки Джексона – Веника был легион. Таких, как ваш непокорный, считаем по пальцам. Естественно, что большинство тогдашней эмиграции, прозванной "колбасной", относилось к "политическим" не без предвзятости. Что я, к примеру, ощущаю и по сей день.
– Как вы думаете, почему именно в России отъезд всегда склонны рассматривать как предательство?
– Размышлял о том в младые годы. Над книжкой Лебедева о герое николаевских времен, профессоре Московского университета Печерине – "Как сладостно – отчизну ненавидеть" – в молодогвардейской серии "Жизнь замечательных людей". Пришел к пушкинскому выводу. Не то что т. н. "отчизна" – нам, Россией отмеченным, чужбина – целый мир.
У Михаила Эпштейна в этом году вышла еще одна книга, "Память тела. Рассказы о любви". По его словам, "в царстве смерти, которое пришло с пандемией, а затем с войной, хочется жить телесно, воскресить молодость". Он называет эту книгу "энциклопедией любовных ситуаций, воспринятых сквозь разные призмы, от лирической до гротескной, от фольклорной до футуристической", замечая, что по степени откровенности книга необычна для "застенчивой" русской литературы.
– Потом уже я обратил внимание, что и "Декамерон" Бокаччо написан в разгар европейской чумы, и "Темные аллеи" Бунина – в самое темное, страшное время, в разгар войны. Это просто порыв жизнелюбия, Эрос против Танатоса. Плоть оказывается спасательным кругом, за который хватается разум, вырываясь из круга выморочных идей, – говорит Эпштейн.
Мы не разглашаем имя автора этой публикации из-за угрозы уголовного преследования по закону о нежелательных организациях в России.
