Реакция на громкое убийство, случившееся на днях в Петербурге – во многом ведь истерический смешок, шутки про Альтюссера, руки Понасенкова, неудачную реконструкцию взятия борделя уланами и проч. – характерна тем, что здесь вдруг обнаруживаются границы. Не границы нормы – а границы слов. Готовой рамки – как описывать происшедшее, как его осмыслять.
Вроде бы обо всем можно говорить – для всего готовы слова. Так кажется, пока именно не натыкаешься на границу. То есть сбоит весь стандартный механизм. Если бы убийца был студентом/хипстером и т.д. – то здесь готовое "до чего молодежь дошла", стон о поколениях и прочие апокалипсические возгласы. Если бы его фамилия была не Соколов – то дальше бы следовали рассуждения о том, что эти инородцы творят. Если бы кто-то со странной профессией, опустившийся или напротив – достигший верхов – то опять же о том, что творится в придонном мире или сколь развращает богатство и успех.
А здесь – именно хтоническое ворочается. Среди нас. Прямо под рукой. Не случайно в новостях Соколов постоянно переиначивается в профессора – тем история окончательно приобретает литературность: Питер, Мойка, профессор, руки. Вместо непонятно доцента – классически завершенный персонаж.
Отсюда столь сильный акцент на реконструкторство – то, что позволяет поместить персонажа в "странные", избавиться от ворочающегося взблизи хтонического – и еще раз издать смешок, хоть как-то разрешающий напряжение.
Но на самом деле, это убийство в своем сухом остатке не сообщает ничего нового о человеческой природе. Да, люди убивают друг друга. При этом чаще всего убивают тех, кого хорошо знают, с кем находятся в близких отношениях и проч. – человеку вообще не свойственно бросаться на незнакомцев, а коли таковое случается, то это как раз чаще всего свидетельствует о психическом заболевании. Даже на первый взгляд жуткие подробности с расчленением тела и попыткой избавиться от него, выбросив в Мойку – скорее свидетельство в пользу нормы, чем отклонения: ведь действительно, а как еще избавиться от тела, живя в центре Питера в старом доме и не на первом этаже? Тащить его по лестнице, завернув в ковер, засовывать в багажник и везти в окрестные леса? Копать яму на детской площадке? Или сберегать, засыпав известью, в домашней ванне? Здесь, увы, вариант с расчленением – самый рациональный, "естественный", если позволительно так выразиться – а говоря о подобных сюжетах, приходится говорить именно о человеческой природе, а она далека от того, как нам хотелось бы представлять самих себя.
Сам я считаю, что сексуальные отношения преподаватель/студент являются сферой недолжного. И вместе с тем не готов формулировать эту позицию слишком жёстко
Собственно, когда происходит нечто громкое – от оскорбительных высказываний то ли в адрес русского языка, то ли его состояния, то ли в адрес внутренней и внешней политики – до убийства – интерес представляет не столько сами высказывания и действия, сколько реакция на них. Именно реакция ведь и делает их громкими – а наличие реакции означает, что они нечто цепляют, затрагивают в состоянии умов.
Обсуждение в основном пошло по трем линиям: прежде всего в сторону введения обязательного психиатрического освидетельствования сотрудников университетов – дабы выявить психопатов, во-вторых, в рассуждения о допустимости или недопустимости сексуальных отношений между преподавателями и студентами и, в-третьих, о вреде реконструкторства. На первых порах преобладали предложения все строго запретить или, во всяком случае, присмотреться внимательнее. Как писал уже очень давно, и это доказывает, что реакции в данном случае "общечеловеческие", Гилберт Кит Честертон – и что напомнил на днях Евгений Губницкий:
"Наконец, в дело вмешались люди, которые надеются решить то, чего не понимают, что-нибудь запретив. Мы все их знаем. Если парикмахер перережет горло клиенту, потому что невеста танцевала с другим или пошла на ослиные гонки, многие восстанут против замешанных в дело институций. Надо было, скажут они, запретить парикмахеров, или бритье, или девиц, или танцы, или ослов. Но я боюсь, что ослов не запретят никогда".
Как легко заметить – проблема не в недостаточности запрещений, а в том, что уже существующие нормы не исполняются. Так, любой преподаватель университета вынужден, зачастую ежегодно, не только проходить медосмотры, где, кстати, есть заключение и психиатра, но и приносить справки из МВД об отсутствии судимости. Почти в каждом университете есть внутренний регламент, этический кодекс или нечто аналогичное, где прописаны – более или менее подробно – азбучные истины, вроде требования вести себя уважительно по отношению к коллегам и студентам, не допускать двусмысленных и оскорбительных высказываний, не говоря уже о поступках – и снабжены все эти прописи санкциями вплоть до увольнения.
Идея ввести еще одну справку, написать дополнительный регламент и т.д. – замечательна, если ваша задача отчитаться о принятых мерах. Но судя по тому, сколь живо и бодро такого рода инициативы принимаются обществом – бюрократическая логика оказывается в гармонии с представлениями общественности о реальности. Что, вообще-то говоря, несколько странно – поскольку с этой реальностью сами говорящие вроде бы сталкиваются самым разнообразным образом и давно могли бы заметить, что между отчетом и реальностью существует некоторый зазор, иногда весьма значительный – и отчетом об устранении зазора не заделываемый.
Однако наиболее интересный – в плане внезапного обнаружения общественного разноречия – момент обнаружился именно в связи с вопросом о допустимости или недопустимости сексуальных отношений между преподавателями и студентами. Прежде всего, мне самому представляется, что с питерской историей этот вопрос напрямую связан весьма относительно – но, как часто бывает, одно высвечивает совершенно иное.
В фокусе оказалось полное разноречие об отношениях преподаватель-студент – то есть не ситуация, когда для одних это принципиально неприемлемо и требует жесткого реагирования, а для других – распространенная практика, норма жизни, то, что не вызывает похвал, но что трудно осуждать, подобно тому, как невозможно осуждать повсеместное. Нет, ситуация выявила гораздо более сложную конфигурацию – то, что для одних является совершенно аморальным, для других, зачастую их же коллег, выступает в качестве морально-приемлемого. То есть не обыкновения, нарушающего идеальные нормы – но с которым приходится мириться в силу несовершенства человеческой природы, общества или чего-либо еще, но именно не вызывающего моральных сомнений.
И здесь уже конкретное питерское дело оказывается далеко на заднем плане, сюжет дискуссий оказывается автономным и выявляющим принципиальное моральное разногласие, с максимально возможным разбросом позиций – от абсолютно неприемлемого до одобряемого и романтизируемого. И тем самым приходится возвращаться к исходному – возникающему по массе поводов требованию все новых норм и регулятивов. Там, где невозможно никак договориться по существу – невозможно даже договориться о самом наличии проблемы, там на передний план выступает потребность в правовой норме, пусть она даже называется "этическим" или "нравственным" кодексом. Как объективной мерке, которая – снабженная санкцией – определит как следует поступать в том или ином случае, независимо от того, что ты сам или окружающие тебя думают о моральности или аморальности данного поступка. В мире, где невозможно договориться по существу – остается лишь полагаться на внешнюю норму.
И ещё пара слов об университетской морали. Сам я считаю, что сексуальные отношения преподаватель/студент являются сферой недолжного. И вместе с тем не готов формулировать эту позицию слишком жёстко – поскольку у самого нет опыта подобного искушения. Реального искушения, которое для тебя было бы вплотную – и которое ты преодолел или сдался. А там, где этого нет – моральный пафос и ригоризм даются легко, поскольку обсуждаются абстракции, там легко быть умозрительным и потому решительным – дешёвым способом.
Андрей Тесля – философ
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
