Ее боготворили. О ней с восхищением писали Фрейд, Ницше, Рильке, лучшие драматурги, поэты и философы эпохи. И сама она писала о них. Но это абсолютно разная оптика, разный язык. Те, кто писал о Лу Саломе, часто оказывались в ловушке сентиментальной велеречивости, их не спасал даже талант. Так, впрочем, происходит до сих пор. Сотни, может даже тысячи статей и книг, несколько фильмов (один из них – фильм Лилианы Кавани "По ту сторону добра и зла"), посвященных этой необыкновенной женщине, сходятся в одном: они описывают "роковую женщину", оказывавшую магическое воздействие на мужчин своим умом, обаянием, талантом.
И кажется, будто ее роль – всего лишь роль музы, вдохновительницы. Потому что в воспоминаниях, мелодрамах и других штучках, "рассчитанных на широкого зрителя", без этого не обойтись. Надо же как-то рассказать, что произошло на планете Земля с несколькими самыми талантливыми европейскими мужчинами после появления этой странной особы из Петербурга...
Ее же книги и письма написаны спокойно, ясно, без цветистых украшений. Почти современным языком. И сама она недоумевала: "Люди говорят о любви с громким преувеличением. Зачем они преувеличивают? Они вынуждены это делать, потому что они не могут объяснить это по-другому".
Она попробовала – по-другому.
Проповедь на грани греха
Лу, а вернее Луиза Андреас-Саломе родилась 25 (12 по старому стилю) февраля 1861 года в Петербурге, в семье генерала Густава фон Саломе. Отец был из прибалтийских немцев, дворянство ему пожаловал Николай I в 1830-м году. Мать также была немкой, ее род происходил из Гамбурга. Поэтому не удивительно, что в семье говорили и по-русски, и по-немецки. Луиза была поздним ребенком, и росла вместе с тремя братьями, которые охотно проводили время со своей маленькой сестрой. Двое из них увлекались философией, и лет с десяти она повадилась вместе с ними таскать книги и журналы из большой отцовской библиотеки. Водовороты страстей и мыслей, в которые она попадала, перелистывая фолианты и газетные страницы, приводили ее в восторг. Она мечтала стать то философом, то поэтессой, то террористкой, как Вера Засулич, портрет которой хранила у себя в комнате.
Чтение и "абстрактные идеи", о которых постоянно спорили браться, вероятно, создало для нее своего рода образ родного дома. Дома, в котором ты можешь вместе с родными людьми думать о высоком. Потом она искала для себя подобный дом всю оставшуюся жизнь.
Но это – потом. А пока, в 13 лет, она сумела-таки уговорить мать, чтобы та позволила ей посещать вместе с братьями занятия в немецкой школе. Нет, конечно, не учиться там (в России для девочки ее возраста, пусть даже из дворянской семьи, это было тогда почти немыслимо), а просто тихо сидеть за партой и слушать. Плюс, конечно, репетиторы давали домашние уроки – но для Луизы это было не так интересно, ведь ей хотелось проводить время с братьями, ей нужны были собеседники.
И вскоре один собеседник нашелся – учитель детей Александра I, протестантский пастор Гийо, который служил в Голландской миссии в Петербурге. Человек яркий и прекрасно образованный, он был известен своими проповедями, послушать которые приходили многие жившие в Северной столице иностранцы. Луиза исповедовалась ему, и именно он при обряде конфирмации дал ей имя "Лу", под которым она прожила всю оставшуюся жизнь. Сперва они стали встречаться под тем предлогом, что пастор согласился преподавать ей философию, историю религии и голландский язык.
Но очень скоро их отношения вышли за рамки учебных дисциплин и христианских наставлений. Гийо, потрясенный живым и цепким умом Лу, проводил все больше вечеров в ее компании. Разумеется, эти встречи 40-летнего священника и 15-летней девочки были абсолютно невинными: они говорили о религии и философии. Но разговоры так их увлекали, что частенько они засиживались до ночи. Вскоре Гийо признался Лу, что у него теперь не хватает времени сочинять свои знаменитые проповеди, и надо бы на время расстаться, сделать паузу, чтобы собраться с мыслями…
– А хотите, я буду сочинять проповеди для вас? – немедленно спросила Лу.
– Ты? Сочинять проповеди? Ну что ж, попробуй.
И она попробовала, причем сделала это, сознательно подражая литературному стилю Гийо. С первого же раза у нее получилось, и прихожане встретили произнесенную пастором проповедь восторженными рукоплесканиями. С тех пор это стало их коллективным творчеством: вечером Лу и Гийо обсуждали какую-нибудь тему, а за ночь она создавала для него текст. Бывало и так, что идея целиком исходила от нее. Днем, во время произнесения проповеди, Лу незаметно заходила в храм, и ревниво следила за реакцией слушателей. Но постепенно она все больше удалялась от библейских тем, и в один прекрасный момент Гийо с удивлением обнаружил, что рассуждает на церковной кафедре о цитате из "Фауста" Гете "Чувство – все. Имя – звук и дым, которым мгла заслоняет небесный жар!" (за что получил вскоре выговор от голландского посла). Вечером они вместе с Лу посмеялись над этой курьезной ситуацией, и она пообещала впредь строго придерживаться "церковного формата". Тем не менее, Гийо продолжал позволять ей все больше и больше. И, конечно, все более влюблялся в нее.
Все закончилось внезапно, когда Лу исполнилось 16 лет. В тот год случились сразу два события, подкосившие ее. Скоропостижно умер отец – и пастор Гийо обратился к ее матери, чтобы попросить у нее руки Луизы. Узнав об этом, Лу пришла в отчаяние и ответила отказом. Близость с мужчиной казалась ей немыслимой. Можно, наверное, даже сказать, что весь ее мир – с разговорами о философии и искусстве, с интеллектуальным и духовным единением близких душ – оказался разрушен. Не менее потрясен своим поступком, кажется, был сам Гийо, до сих пор бывший примерным семьянином и отцом двух дочерей (обе, кстати, уже старше, чем Лу). К счастью для него (и его пастырского служения), она уговорила мать оставить эту историю в тайне, и даже ругала себя за нее.
На фоне этих потрясений Лу серьезно заболела, и, чтобы помочь дочери преодолеть кризис (а заодно увезти ее подальше от Петербурга – слухи все-таки ходили), мать повезла ее в Швейцарию, где, как планировалось, она сможет дышать горным воздухом и изучать философию. Увы, вскоре выяснилось, что если Университет Цюриха был прекрасен (и с философией там все было в порядке – равно как и с революционными демонстрациями, которые Лу абсолютно не интересовали), то швейцарский климат ей явно не подходил. Болезнь легких прогрессировала. И мать решила отвезти ее на несколько месяцев в Рим, где события в жизни Лу вновь помчались со скоростью курьерского поезда.
"Настоящее оскорбление общепринятых норм"
Как-то само собой случилось, что в Риме 20-летняя Лу Саломе почти тотчас по приезду попала в кружок ныне забытой писательницы Мальвиды фон Мейзенбуг, которая в 1901 году была номинирована на первую Нобелевскую премию по литературе. В салоне Мальвиды бывали Гарибальди, Вагнер, Ницше. Очень скоро на "очаровательную русскую" обратил внимание молодой философ Пауль Ре. У них почти тотчас случился "интеллектуальный роман", подобный тому, какой был у нее с пастором Гийо, и который Лу теперь всячески скрывала от матери. Впрочем, та, заметив, что болезнь дочери отступила, и на щеки вернулся румянец, решила наконец оставить ее – и вернуться в Петербург. Родительскую опеку мудрая женщина решила заменить ежемесячной "пенсией", которой в Италии дочери хватало на довольно безбедную жизнь.
Свобода!
И Лу немедленно решила ею воспользоваться, чтобы осуществить свою новую мечту. Или, как теперь говорят, "проект". Она предложила влюбленному в нее Ре создать своеобразную коммуну, с целомудренным проживанием в ней женщин и мужчин. У каждого своя спальня, и на всех одна гостиная, чтобы беседовать о "важном". Наивный Ре предлагал ей замужество – она отмахивалась. Нет! Коммуна, только коммуна.
Такие идеальные сообщества описывались в литературе (дело дошло и до России – вспомним роман Чернышевского и сны Веры Павловны), а кое-кто и правда пытался так жить... Лу тоже видела сны. Позднее она писала в своем очерке "Опыт дружбы":
"Сознаюсь честно: я была совершенно убеждена в том, что мой план настоящее оскорбление общепринятых норм, и тем не менее план этот был осуществлен, хотя сначала я увидела все это во сне. Мне приснился замечательный рабочий кабинет с книгами и цветами, где проходили наши беседы, рядом – 2 спальни, а в зале – веселый и одновременно серьезный круг друзей-единомышленников. Нельзя отрицать, что наши 5 лет совместной жизни поразительно похожи на этот сон".
Влюбленному Ре не оставалось ничего другого, как с ней согласиться. Они даже начали обсуждать, в каком европейском городе обосноваться (Вена, Берлин… В конечном итоге победил Париж). Но в коммуне должно быть больше двух человек, иначе это просто семейная жизнь! И Ре позвал к ним "третьим" своего старого друга. Только что приехавшего в Рим философа Фридриха Ницше.
Как Лу стала Заратустрой
Ницше писал из Рима своей сестре: "Лу – дочь русского генерала, ей двадцать лет; она зорка, как орел, и храбра, как лев, при этом она еще совершенный ребенок...". Но он еще не знал главного. Как Лу внимательна к другим, как она умна. И какой она фантастический собеседник. Впрочем, очень скоро он это в полной мере почувствовал – и даже слегка растерялся.
"Ницше пребывал в игривом настроении, и часто ничего нельзя было понять из его высокопарно-закамуфлированной манеры выражаться. Я помню его торжественный вид в день нашей первой встречи, которая произошла в церкви Св. Петра. Первые слова Ницше, обращенные к нам, были: "Какие звезды свели нас вместе?" – вспоминала позднее Лу. А уже в августе 1882 года она писала Рэ из Парижа (он куда-то отъехал из их коммуны): "Разговаривать с Ницше, как ты знаешь, очень интересно. Есть особая прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг друга полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: "Я думаю, единственная разница между нами – в возрасте. Мы живем одинаково и думаем одинаково".
Так, вероятно, оно и было. Фантастическая "философская коммуна" из троих участников на глазах становилась реальностью. И уже на третий день знакомства Ницше читал Лу и Рэ свою только что законченную "Веселую науку" – самую жизнерадостную свою книгу, предвещающую приближение Сверхчеловека, а Лу вскоре отвечала ему философской поэмой, в которой элегантно играла с ницшеанскими мотивами…
К тому времени ей едва исполнился двадцать один год, Рэ было 32, Ницше – 38. Но это было поначалу не важно, тем более что Париж, где они вскоре ненадолго обосновались – очень подходящий город для подобных экспериментов с моралью и философией. Впрочем, Лу свободно (вдвоем с Ре, или втроем с ним и Ницше) путешествовала по всей Европе. Чем ближе она узнавала Фридриха, тем масштабнее и удивительнее он ей казался. "Мы увидим его появление как проповедника новой религии, и это будет религия, которая потребует преданных последователей. Мы с ним думаем и чувствуем одно и то же в этой сфере, мы произносим абсолютно одни и те же слова и выражаем одинаковые мысли. За эти три последние недели мы буквально истощены дискуссиями и, что удивительно, он переносит сейчас беседы почти по 10 часов кряду", –писала она ненадолго уехавшему от них Ре. Позднее многое из этих диалогов перекочевало в произведения Ницше. И не только слова, образы, мысли, но, видимо, и сама Лу. По крайней мере, многие исследователи творчества Ницше утверждают, что именно она стала прообразом Заратустры.
Бывали дни, когда Лу, Ре и Ницше буквально праздновали праздник своего душевного сродства, ощущая себя одновременно и детьми, и пророками. В один из таких дней Ре зазвал их в маленькое парижское фотоателье, где делали постановочные фотографии. В углу пылилась старая телега, и Ре, дурачась, настоял на том, чтобы они с Ницше "запряглись" в оглобли, а Лу вскочила на телегу и замахнулась на них кнутом.
Но любая история однажды заканчивается. Сам Ницше ощущал родство их душ несколько иначе – и однажды сделал Лу предложение руки и сердца. Разумеется, он, как и Ре, получил отказ. Очень осторожный и нежный отказ – насколько его могла дать Лу Саломе. Увы, это все равно был отказ. И, хуже того, Ницше уведомил о нем свою сестру, которая давно уже ревновала брата к "этой развратнице".
Для Ницше это было катастрофой. Он глубоко зависел от сестры, это был важнейший человек в его жизни. Но этот человек теперь ненавидел Лу.
Вот почему "триумвират" распался. После долгих бурных объяснений и скандалов (Ницше привозил Лу к себе домой, чтобы помирить с сестрой, но тщетно) им пришлось расстаться. Ницше одновременно был раздавлен, разъярен, и переполнен нежными воспоминаниями. Лу была для него и ангелом, и демоном. Но демона, который дразнил обывателей, он изгнать из нее никак не мог (да, конечно, и не хотел, ведь именно этот демон направлял тогда его творчество). "Идешь к женщине – не забудь плетку", писал он в своем "Заратустре", который был создан буквально через несколько недель после их разрыва. Однако фотография, оставшаяся от их "коммуны", ясно подтверждает: плетка все это время была в руках Лу.
Влечение через пропасть
Их жизнь с Ре продолжалась в прежнем безумном формате, только "третьими" теперь становились самые разные люди. Порой почти случайные. И в июне 1886 года в жизни Лу Саломе появился профессор кафедры иранистики Берлинского университета, сорокалетний немец Фридрих Карл Андреас. В принципе, он вел себя точно так же, как большинство мужчин, узнавших Лу и захотевших сделать ее своей женой.
За исключением одного нюанса. У него был нож.
И, получив отказ, он к огромному удивлению Лу, объявил, что сейчас же зарежется на ее глазах. Это было против правил коммуны, и Лу ему, разумеется, не поверила. Но Андреасу было плевать на правила. Он выпил рюмку виски, и решительно (хотя и довольно аккуратно, чтобы не дай бог не причинить большого вреда) полоснул себя по животу. Можно сказать, это был по-профессорски "демонстрационный надрез", хотя кровь из него хлестала вполне реальная. И она впечатлила Лу.
Все-таки страсть, которая вскипает из-за несчастной любви, гипнотизировала ее. Она задумалась, внимательнее пригляделась к Андреасу, и… внезапно согласилась. Да, она станет его женой и будет жить с ним в его доме в Геттингене – но при одном условии: никакой физической близости между ними быть не должно.
Андреас, вероятно, полагал, что это лишь временная трудность – но Лу, однажды установив правила, следовала им непреклонно: их брак продлился 43 года, и ни разу за это время они не были близки. Говорят, лет десять спустя у несчастного Андреаса даже случился роман со служанкой, та родила девочку, и Лу, недолго подумав, согласилась ее удочерить. Вот, собственно, и вся их интимная жизнь…
Но это замужество оттолкнуло от Лу ее старинного друга Ре. Надежды у него не осталось, и он все реже появлялся в "коммуне", где теперь постоянно находился Андреас. В конце концов они с Лу расстались, и лишь иногда писали друг другу письма. Впрочем, все реже и реже. А в 1901 году Ре трагически погиб во время прогулки в Альпах, и вряд ли это был несчастный случай.
Что же касается Лу, то последнее столетие уходящего XIX века ее полностью преобразило. Она внезапно открыла для себя радость физической любви. И это был удивительный (может быть, единственный в истории) случай, когда к сексуальности человека приводит рассудок.
Всюду она видела дихотомию, даже в религиозном опыте, который, по ее мнению, состоял из двух противоположных чувств, сосуществующих в творческом напряжении, а именно смирения (Demut) и высокомерия (Hochmut). "Только эти два вместе в загадочном взаимопротиворечии производят то трение, из которого внезапно, горячее и живое, вспыхивает пламя"…", – писала она.
Впрочем, сама Лу была атеисткой. Она просто пыталась понять, "как это работает" в человеческой психике. И, исследуя разные проявления любви, она всюду приближалась к дихотомии "мужского" и "женского".
На самом деле, пламя сексуальности вспыхнуло в ней неожиданно, и почти запоздало – в 30 лет. И ее объектом был вовсе не философ, а известный политик, марксист Георг Ледебур, человек довольно брутальный и резкий. Интеллектуального сродства с ним у Лу не было, и быть не могло. Но он бросил ей лишь одну фразу: "Вы не женщина, вы еще девушка!", и она почувствовала непреодолимое влечение к его мужской силе. Впрочем, этот роман продлился недолго: Ледебург, как все мужчины, встреченные Лу, немедленно потребовал, чтобы она вышла за него замуж, "действующий" муж Андреас, узнав об этом, снова схватился за нож, и ей сразу стало скучно. Она уехала, бросив их обоих. Однако теперь Лу узнала и поняла о себе самое главное.
"В любви каждого из нас охватывает влечение к чему-то иному, непохожему", – писала она позднее. – "Любовь – это вечная борьба, вечная враждебность полов... В любви встречаются две противоположности, два мира, между которыми нет мостов и не может быть никогда. Не случайно в природе действует тот закон, который самое близкородственное размножение наказывает не плодовитостью, дегенерацией, гибелью".
Большое путешествие с Рильке
Итак, в 1897 году она переехала в Берлин (оставив Андреаса в Геттингене), и начала карьеру писательницы и поэтессы. Ее романы имели успех, но еще больший успех в высшем парижском обществе имела сама Лу, которая вскоре стала чем-то вроде хозяйки салона своего имени. Среди ее любовников был один из самых знаменитых драматургов того времени Франк Ведекинд, предтеча немецкого экспрессионизма, изобразивший ее в образе "демонической женщины" Лулу в пьесе "Дух земли".
А в 1897 году с ней познакомился робкий и застенчивый 22-летний юноша, начинающий австрийский поэт со странным именем Рене Мария Рильке. И в жизни Лу началась новая любовная история.
Тут для нее был абсолютно незнакомый опыт. До сих пор все ее друзья и любовники были куда старше ее (точно, как старшие братья!), а для Рильке она, похоже, стала одновременно и матерью, и любовницей, и наставницей. Сам он писал ей уже через несколько дней после первой встречи: "Моя весна, я хочу видеть мир через Тебя!". Потрясенная его талантом, она чувствовала, что от нее теперь зависит очень многое. И нежно, осторожно, но решительно создавала из этого юноши то, что позднее назовут вершиной модернизма в поэзии XX столетия.
Они вдвоем с Рильке уехали из Берлина и вернулись в Геттинген, на виллу к Андреасу, который уже смирился со своим положением "мужа без жены". Впрочем, Рильке очаровал и его. И у Лу снова (уже в который раз) возникло это зыбкое равновесие жизни втроем, насыщенное напряженными интеллектуальными разговорами, стихами, ощущением духовного родства. Философская "Святая Троица", как они назвали это когда-то с Ре.
Но в новой "Троице" все ее внимание было направлено на Рильке. Очень скоро Лу посоветовала своему юному спутнику поменять имя с "Рене" на более мужественное "Райнер" (позднее Цветаева писала ему: "Ваше имя хотело, чтобы Вы его выбрали!", не подозревая, кто сделал этот выбор на самом деле). Сам же Рильке с готовностью откликался на каждый жест своей новой учительницы: "Зависит от Тебя, кем я стану. Ты одариваешь мою ночь мечтами, утро – песнями, даешь цель моим дням и солнечную устремленность моим пурпурным сумеркам".
Она же хотела большего – подарить Рильке не мечты, а целую Россию, страну "вещих снов и патриархальных устоев" которая, как ей казалось, станет мощным катализатором его таланта. Да, всю Россию, со всеми ее экзистенциальными потрохами, с религией (пусть сама Лу была атеисткой), с метаниями и проклятыми вопросами, с царями и террористами, с Достоевским и Толстым…
И вскоре "философская троица" в полном составе отправилась в путь.
Первое их совместное путешествие в Киев и в Петербург, впрочем, продлилось не слишком долго. Рильке, как и предвидела Лу, был Россией заворожен. Он вслушивался в перезвоны церковных колоколов, упивался православной литургией, учил русский язык и почти одержимо изучал русскую историю. Однако сдержанного Андреаса эта восторженность раздражала, и он лишь пожимал плечами, выводя из себя Лу. Поэтому следующее путешествие, в 1900 году, они предприняли уже без него.
В тот раз ехали через Берлин и Москву. Во время пересадки на Курском вокзале по пути в Ясную Поляну (как же быть в России и не увидеть Толстого!) их встретил художник Леонид Пастернак, взявшийся сопровождать Лу и Рильке к великому старцу. Вот как вспоминает об этом сын художника:
"Перед самой отправкой к окну снаружи подходит кто-то в черной тирольской разлетайке. С ним высокая женщина. Она, вероятно, приходится ему матерью или старшей сестрой. Втроем с отцом они говорят о чем-то одном, во что все вместе посвящены с одинаковой теплотой, но женщина перекидывается с мамой отрывочными словами по-русски, незнакомец же говорит только по-немецки ...".
Это отрывок из "Охранной грамоты" Бориса Пастернака, которому в тот момент было всего 10 лет. Он, разумеется, еще не знал тогда, что видит перед собой одного из крупнейших европейских поэтов XX века, стихи которого он сам будет переводить спустя несколько десятилетий. Впрочем, век тогда только начинался.
Визит к Толстому должен был, по идее, стать кульминацией их путешествия, но "яснополянский старец" долго противился этой встрече. Какие-то иностранцы опять приехали отвлекать его от работы! В конце концов Лу, включив все свое обаяние, договорилась все-таки о небольшой совместной прогулке. Толстой с интересом беседовал с ними о философии, но, на беду Рильке, в какой-то момент осведомился, чем, собственно, занимается молодой человек.
– Лирической поэзией, – предчувствуя недоброе и потупив глаза, отвечала Лу.
– Ах, вот как!
И Толстой тотчас закатил на полчаса раздраженный монолог, объясняя своим гостям, какая ерунда вся эта поэзия, и какой позор для полного сил молодого человека заниматься такими пустяками. Потом подошел к стоящему в поле плугу, сбил ногой грязь с его лемехов, и отправился в дом, даже не простившись с посетителями.
Когда за великим писателем закрылась дверь, огорченный Рильке обернулся к Лу – и увидел, что та с трудом сдерживает смех. Он тоже улыбнулся, и она расхохоталась. Они шли к станции, но то и дело падали в траву, и хохотали как безумные, вспоминая свой разговор с Толстым. "Только теперь я молода и только теперь являюсь тем, чем другие становятся в восемнадцать, – самой собой", писала тем же вечером Лу в Германию Андреасу.
Да, она была счастлива, но счастье недолговечно, и кому было знать об этом лучше, чем Лу? Четыре года их романа с Рильке пролетели стремительно, но вскоре после возвращения из России что-то сломалось. Хотя вполне понятно – что. Рильке, как и все мужчины, знавшие Лу до него, захотел, чтобы она вышла за него замуж. Чтобы принадлежала только ему. И, разумеется, Лу сказала "нет".
"Современный человек уже лучше знает, что люди никогда друг другом не "владеют", что они получают или теряют друг друга в любой момент жизни, что любовь вообще "существует" только в их фактическом спонтанном воздействии", – писала она позднее в очерке "Мысли о проблемах любви". И в своей знаменитой книге "Эротика" (написанной по просьбе ее друга, философа Мартина Бубера) Лу утверждала, что любовь погибает, если один из любящих безвольно "прививается" к другому, вместо того чтобы расти свободно и давать партнеру то, чего тому не хватает.
Но все-таки после расставания они с Рильке продолжали диалог, в письмах и встречах. "Тебе легко спасать себя от демонов тоски и страха. В тебе абсолютно все претворяется в образ. Перед тобой одно откровение, и этому нет конца", – с некоторой завистью писала она ему в одном из писем 1911 года. Ее спасение было в другом. И нет, вовсе не в новых встречах с мужчинами (которые, конечно, продолжались – писатели, философы, режиссеры, как и прежде становились ее собеседниками и любовниками, входили в "философскую троицу" вместе с Андреасом, а потом покидали ее). Но именно в 1911 году она открыла для себя психоанализ, и познакомилась с Фрейдом.
Ключи к подсознанию
Их, кажется, познакомил один из ее поклонников, врач-психиатр из Швеции. Лу Саломе тогда было 50 – но, по многим свидетельствам, она выглядела почти как юная девушка. Фрейд был лишь на пять лет старше нее, но уже казался глубоким стариком. Зато он владел ключами к подсознанию.
О существовании бессознательного Лу догадывались и до Фрейда, но именно он высветил для нее связи и механизмы его функционирования внутри психики – вытеснение (Repression), сублимацию, сгущение, обращение в противоположность. Сам же он, ознакомившись с ее "Эротикой", с удивлением констатировал: "Идя другой дорогой, она пришла к близким результатам исследования". Поэтому скоро стало ясно, что им есть о чем поговорить.
Правда, на первые просьбы Лу "научить ее психоанализу" Фрейд лишь рассмеялся. Психоанализу еще никто никого не учил, психоанализ был рабочей гипотезой, которую он и его коллеги проверяли на практике. И все-таки Лу была настойчива. Уже через полгода она стала ученицей Фрейда – и одновременно посещала лекции его идейного противника, Альфреда Адлера, которого Фрейд ненавидел всей душой. Она была единственной, кому это разрешалось. И единственной, кто не согласился подвергнуть себя сеансу психоанализа на знаменитой "кушетке Фрейда". Она отказалась, и Зигмунд не стал настаивать.
Зато и он в череде мужчин, поддавшихся ее обаянию, оставался единственным. Единственным, кто не высказал никаких признаков влюбленности, и не позвал ее замуж. Впрочем, возможно, для Фрейда это было в принципе недопустимо.
В книге Ларисы Гармаш "Удивительная история жизни и приключений духа Лу фон Саломе" приводится одна история, больше похожая на анекдот (и потому вполне правдоподобная). Будто бы Юнг вспоминал, как однажды в Америке, когда они по обыкновению, ставшему аналитической традицией, пересказывали друг другу свои сновидения, Фрейд признался, что ему снятся американские проститутки. "Так почему бы вам не предпринять что-либо в этом направлении?" – игриво поинтересовался Юнг. Фрейд отпрянул от него, ошеломленный: "Но я женат".
Казалось, в реальной жизни он ведет себя как обычный обыватель, живущий в клетке морали – но Лу прекрасно видела бездну, которая открывается перед его внутренним зрением. Это была для нее еще одна революция, куда более радикальная и важная, чем та, которую она предчувствовала в идеях Ницше. Поэтому их многолетний диалог с Фрейдом стал едва ли не самым страстным диалогом в ее жизни.
Подсознательное, как казалось тогда Лу, было ключом ко всему – и к любви, и к искусству, и к истории. И, может быть, именно "подсознательное" могло объяснить, что происходит с ней, что чувствует и ищет здесь, в Европе, девушка, родившаяся выросшая в Петербурге.
Поэтому свое увлечение психоанализом она объясняла еще и так:
"О русских часто говорили – в том числе Фрейд, – что этот "материал", патологический ли, здоровый ли, сочетает в себе две вещи, которые не так уж часто встречаются вместе: простоту структуры и способность в определенных случаях описывать даже самые сложные вещи, используя все удивительное богатство языка, находя название самым сложным психическим состояниям. Именно на этой выразительности основана вся русская литература. Не только ее великие, но и менее значительные произведения. Эта безграничная откровенность и прямой, идущий из самого раннего детства отголосок начальных стадий становления словно бы ведут нас к первоначальной сфере формирования самосознания. Когда я мысленно воссоздаю в памяти тот тип человека, с которым я столкнулась в России, я очень хорошо понимаю, почему сегодня он видится нам более "анализируемым", оставаясь при этом честным перед собой: процесс подавления у него менее глубок, менее интенсивен, тогда как у представителей древних культур он создает барьер между сознанием и бессознательным".
Кстати, почти то же самое, но поэтическим языком сформулировал когда-то юный Рильке. "Все настоящие русские – это люди, которые в сумерках говорят то, что другие отрицают при свете", – писал он своей матери после знакомства с Лу.
И это была одна из вещей, с которыми Лу Саломе всю жизнь хотела разобраться.
Но, к несчастью, время работало против нее.
Последние годы. Психоанализ и фашизм
Исторические события первой половины XX столетия, стала для Лу чередой личных трагедий. Мировая война, в которой столкнулись две родные для нее страны – Германия и Россия. Затем – революция и победа большевиков, которые в глазах Лу были воплощением зла и пошлости (а к тому же лишали ее надежды еще раз увидеть родину и родных). Мир менялся, и казалось, что она уже не успевает за ним. Что оставалось делать? Сжать зубы и работать. В ней невесть откуда обнаружилась почти титаническая работоспособность. Десятки приемов пациентов каждый месяц, десятки новых статей, книги, выступления на научных симпозиумах...
К началу 20-х годов Лу Саломе была одним из самых известных специалистов по психоанализу в мире, и единственной женщиной, овладевшей этим методом в совершенстве. Это признавал и сам Фрейд, нередко посылавший своих пациенток к ней. Она же чувствовала, что ей следует отблагодарить своего учителя.
Вернее, учителей.
В последнее десятилетие своей жизни она выпустила три книги: о Рильке (издана в 1928 году, через два года после его смерти), о Фрейде (вышла в 1931 году, после долгих споров и протестов ее учителя) и о самой себе (опубликована уже посмертно в 1951). Напечатать последнюю книгу раньше было невозможно – к власти в Германии пришли нацисты, психоанализ попал под запрет. Поток пациентов к Лу тоже прекратился, да и сама эта практика вполне могла привести к серьезным неприятностям. Поэтому оставалось лишь сидеть дома и писать статьи "в стол".
Ее дом в Геттингене постепенно пустел. В 1930-м году умер от рака Андреас, и с ней оставалась лишь их внебрачная дочь Мария (она была с Лу до самого конца).
Впрочем, она еще продолжала бороться. Когда сестра Ницше Элизабет попыталась отредактировать наследие брата в духе нацистской идеологии, Лу прокомментировала эту попытку так: "Ницше был таким же нацистом, как его сестрица – красавицей". Этого, конечно, хватило, чтобы Элизабет вспыхнула – и написала форменный донос, обвинив Лу в том, что она на самом деле "финская еврейка".
Над ней нависла вполне реальная угроза концлагеря, но ей было уже все равно. Говорят, что когда во время ее последнего приезда в Вену Фрейд уговаривал ее уехать в Англию, она ответила:
– Какого черта, это моя страна, пусть этот Гитлер отсюда уезжает! И вообще, эта лишившаяся рассудка страна будет с каждым днем всё больше нуждаться в таких, как я.
Но Германия считала тогда, что нуждается не в психоаналитиках, а лишь в солдатах и пропагандистах. Поэтому, когда 5 февраля 1937 года на 76-м году своей жизни Лу Саломе отошла в мир иной, этого почти никто не заметил. Ее похоронили на кладбище Геттингена рядом с мужем, положив на могилу, как она завещала, простую могильную плиту "без всякой пышности". А через несколько недель книги и рукописи из ее библиотеки нацисты вынесли во двор, облили бензином и сожгли. Многое из того, над чем она работала в последние годы жизни, безвозвратно превратилось в пепел.
И это был бы печальный финал, если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о Лу Саломе. Он не похож на хэппи-энд, на то счастье, которое мы обычно ищем в жизни. Но сама она однажды сказала об этом:
"Только творческий человек знает, что счастье и мучение являются одним и тем же во всем самом интенсивном, самом творческом опыте нашей жизни. Но задолго до него это знал чудак-человек, который любил, – и, моля, простирал руки к звезде, не спрашивая, будет ли это радостью или страданием".
Что почитать:
1) "Лу Саломе - "совершенный друг" и "абсолютное зло" в жизни Фридриха Ницше"
2) Rainer Maria Rilke und Lou Andreas-Salomé: Briefwechsel. Frankfurt am Main, Insel, 1975. Erste Auflage.
3) Sigmund Freud and Lou Andreas-Salomé; letters. New York. 2009
4) Райнер Мария РИЛЬКЕ — Лу АНДРЕАС-САЛОМЕ. Из переписки. "Вопросы литературы". Май-июнь 2001
5) Лу-Андрес Саломе. "Фридрих Ницше в зеркале его творчества".
