Виктор Шкловский – литературовед, писатель, автор культовых в свое время книг "Сентиментальное путешествие" и "Zoo, или Письма не о любви", один из основателей ОПОЯЗа, изобретатель терминов "остранение" и "гамбургский счёт" прожил невероятно бурную, достойную авантюрного романа жизнь. В издательстве АСТ, редакция Елены Шубиной, сейчас готовится к выходу книга "Сага о Шкловских", посвященная семье, многие члены которой погибли при советской власти. А сам Виктор Шкловский считал себя уцелевшим случайно.
Журналисты издания "Окно" поговорили с авторами книги о судьбе Виктора Шкловского и его родных на фоне трагических перипетий российской истории прошлого столетия.
Текст: Окно
"Настоящий литературный броневик"
"…Задорнейший и талантливейший литературный критик нового Петербурга, пришедший на смену Чуковскому, настоящий литературный броневик, весь буйное пламя, острое филологическое остроумие и литературного темперамента на десятерых" – так писал о Викторе Шкловском Осип Мандельштам в очерке "Шуба".
Не все современники отзывались о Шкловском столь благосклонно: Ахматова и Блок, например, были солидарны в его неприятии, подозревая, что все новаторство Шкловского происходит от "неумения отличить хорошее произведение от плохого". Но отдававших дань таланту Шкловского было все же гораздо больше. "Это человек несомненного дарования и выдающегося невежества... В русской литературе он то, что по латыни зовётся Homo novus", – написал о нем Владислав Ходасевич.
Доучиться Шкловскому действительно не пришлось. Он родился в 1893 году в Петербурге, в 1913-м окончил с серебряной медалью гимназию и поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, но уже в 1914-м ушел добровольцем на фронт, в 1915-м вернулся и служил в школе броневых офицеров-инструкторов, вскоре написал свои знаменитые работы "О поэзии и заумном языке" и "Искусство как приём", в 1916 году вместе с несколькими единомышленниками создал "Общество изучения теории поэтического языка" (ОПОЯЗ), к этому же времени относится появление самого известного термина, изобретенного Шкловским, – "остранение" (остранение – это "вывод вещи из автоматического восприятия", Шкловский писал, что "целью искусства является дать ощущение вещи как видение, а не как узнавание". – СР).
Слово "биография" в применении к Шкловскому кажется бледным – это скорее "триллер" или "боевик".
Во время Февральской революции Шкловский – член комитета петроградского Запасного броневого дивизиона, помощник комиссара Временного правительства. Летом 1917-го он на Юго-Западном фронте ведет полк в атаку – ранение, Георгиевский крест, затем – Персия, где он руководит эвакуацией российских войск, потом возвращение в Петроград.
Принял он участие и в революции 1917 года, о чем рассказывал так: "Наша броневая рота была расположена перед самой Думой. Кажется, мы её захватили. Этого я не помню. Помню хорошо — я захватывал Адмиралтейство. Там сидели старые министры, которые не знали, что им делать. Из Адмиралтейства они послали телеграмму царю: "Окружены Шкловским. Прерываем связь".
Затем было участие в антибольшевистском заговоре эсеров. Когда заговор раскрыли, Шкловский бежал в Саратов и там скрывался в психиатрической больнице, где не терял времени даром – создавал теорию прозы.
Затем – отъезд в Киев, участие в провалившейся попытке свержения гетмана Скоропадского, неудачная денежная авантюра, из-за которой пришлось выпрыгнуть из окна поезда, и только заступничество Горького спасло от уголовного дела. Работа в петроградском издательстве "Всемирная литература", участие в Гражданской войне, эмиграция в Финляндию и Берлин, безответная любовь к Эльзе Триоле, возвращение на родину, сближение с футуристами, а в 30-е годы покаянный отказ от формализма и участие в книге, воспевавшей строительство Беломорканала, – в этой жизни, кажется, было все.
Однако, по словам писателя, литературоведа, одной из составительниц "Саги о Шкловских" Натальи Громовой, эта книга не столько о знаменитом филологе, создавшем ОПОЯЗ и формальный метод как таковой, сколько трагическая история семьи Шкловского.
– Время целилось и в самого Виктора Шкловского, но все время как-то промахивалось, – говорит Громова. – В чем причина? Может быть, это его величество случай. А может быть, то, что сам Шкловский называл "кудрявым своим характером", способностью "внашиваться" в любую область, благодаря чему он и прожил относительно благополучно долгую жизнь.
Зато жизнь жестоко расправилась с его братьями и сестрой. Дом на улице Восстания, 35, в котором когда-то жила семья Шкловских, сохранился до сих пор. Сам Виктор часто вспоминал детскую, где стояло пять кроватей: четыре детские (его собственная, братьев Николая, Владимира, Виктора и сестры Жени), а также одна кровать для бонны.
В детстве самые близкие отношения сложились у него с сестрой Женей.
– Она закончила очень хорошо Литейную гимназию и поступила в петербургскую консерваторию, но не успела там поучиться – очень рано умерла в 1919 году, скорее всего, от полукриминального аборта. Виктор вспоминает испуганные глаза ее дочек Марины и Гали, оставшихся сиротами, – рассказывает литературовед, историк литературы, составитель книги о Шкловском Татьяна Позднякова.
Трагически сложилась и судьба братьев Виктора Шкловского.
Николай Шкловский
Поступил в Петербургский университет на математическое отделение естественного факультета, потом перешел на юридический, но не закончил курс. На самом деле он мечтал о военной карьере, но, будучи из семьи крещеных евреев, в военное училище поступить не мог.
Офицерское звание Николай получил уже на фронте – они с Виктором жили в одной солдатской палатке. К правоэсеровскому мятежу в Петрограде оба брата имели самое непосредственное отношение.
– Во время эсеровского мятежа в 1918 году Петроград был разделен на комендатуры. Во главе Петроградского района стоял комендант Николай Шкловский, у него было несколько военных групп. А Виктор Шкловский заведовал броневым дивизионом. Начались уличные бои – на Садовой, на Лиговке, около Перцова дома, но, к сожалению, все быстро закончилось, эсеры подняли белый флаг. И Виктору удалось бежать, а Николаю нет. Сохранились длинные списки, самые разные – и заложников, и арестованных по делу Каннегисера в связи с убийством Урицкого, там есть имена Владимира Шкловского и отца, Бориса Шкловского. Правда, они пробыли в тюрьме недолго.
Татьяна Позднякова предполагает, что Николай Шкловский мог быть расстрелян у стен Петропавловской крепости, но точное место захоронения неизвестно.
– Однажды его дочка расплакалась в церкви: тети Женина и дедушкина могилы известны, а папиной могилы нет. Те, кто знал Виктора Шкловского, вспоминали его нервный смешок, возникавший, когда он вспоминал о расстрелянном брате. Ему удалось сбежать, а брат погиб. А потом как-то загадочно погибла и жена Николая, остались две девочки, Женя и Нина. Я прочитала в домовых книгах, что именно Виктор Шкловский был назначен их опекуном. Каким он был опекуном, неизвестно, но в одном из его писем есть такая фраза: "Ищу галоши для Жени". А Нина спустя многие годы писала ему – дядя Витя, я помню, каким ты для меня в детстве был волшебником.
Владимир Шкловский
Судьба еще одного брата, Владимира, тоже трагична. Он окончил реальное училище, поступил в университет на романо-германский факультет, потом на лингвистическое отделение, путешествовал по Европе, родители им очень им гордились. Татьяна Позднякова отмечает, что он был до странности не похож на остальных братьев, тем более на Виктора: в семье крещеных евреев, равнодушных к религии, он вырос в ортодоксально-православного, истово религиозного человека.
– Мне кажется, он был странный чудак, причем исключительно образованный. В отличие от Виктора, не знавшего ни одного языка, Владимир знал десятки иностранных языков, серьезно занимался историей западноевропейской культуры, лингвистикой, преподавал французский язык в Духовной академии. В 1917 году помощник комиссара временного правительства Виктор Шкловский занимается броневиками, пишет инструкцию, как водить автомобили, как вывертываться в узком месте, а Владимир пишет брошюру – в каких обстоятельствах каким псалмом утешаться: при затяжном горе псалом такой-то, при клевете, которая смущает, такой-то. И доход от этой брошюры направляет в православную японскую миссию. Он, кстати, первым в России перевел трактат Данте о народной речи.
В 1920 году при его живейшем участии создается союз православных братств, он работает в православных миссиях, занимается тюремной миссией, организует бесплатную столовую, читает там лекции с волшебным фонарем. Но в 1922 году был арестован митрополит Вениамин, началось дело о приходских православных братствах, и Владимира тоже арестовали.
– Интересно, что на допросах он пытается резонно объяснять, что действует согласно 13-й статье Советской Конституции о свободе религиозной и антирелигиозной пропаганды, – рассказывает Татьяна Позднякова. – Главное обвинение – что он составлял и печатал на машинке миссионерскую хронику: тут детский праздник прошел, там конфликтовали из-за каких-то икон, здесь заболел служитель. Почему-то эта невинная хроника была объявлена страшным преступлением. Я обнаружила ее фрагмент в архиве ФСБ, мы его публикуем. И когда это дело закончилось в 1923 году, он больше всех пострадал, его сослали в Архангельский концлагерь.
В конце 1923 года создается Соловецкий лагерь, СЛОН, и Владимир Шкловский становится Соловецким узником. Он занимался общими работами, при этом успевал изучать диалекты, а также биографии, истории глубоко религиозных людей. Он освободился в 1925 году, жил в Москве, поскольку остаться в Ленинграде ему не разрешили. Был единственной отрадой своей матери, работал, преподавал. Сохранилось его письмо 1927 года знаменитому ученому Николаю Яковлевичу Марру – Владимир понимал, что его хотят арестовать, что за ним охотятся, и просил у Марра помощи. И он ее получил – два с половиной года проработал в Институте языка и мышления Н.Я. Марра. В 1931 году Владимира Шкловского снова арестовывали.
– В это время органы охотятся за интеллигенцией. Нельзя собираться в кружки – это уже криминал. В 1935 году возник кружок со странным названием – "Французский семейный очаг", там изучали западноевропейскую культуру, в частности французскую. Владимир был членом этого кружка и стал главным фигурантом так называемой фашистской контрреволюционной группы. В 1932 году он попал на Беломор-канал, и туда же с писательской делегацией отправляется Виктор. Помочь брату он, конечно, не смог, но встречался с ним. Виктор заплатил за свою прогулку по каналу участием в пресловутой пропагандистской книге про Беломоро-Балтийский канал и созданием сценария пропагандистского фильма.
Владимир освободился в 1935 году, работал на договорных работах, преподавал, иногда публиковался, но постоянной работы не было.
– Виктор дает ему возможность жить у себя дома в Москве, пока он сам в доме отдыха, – рассказывает Татьяна Позднякова. – И вот Владимир пишет Виктору: ты же знаешь, "мой друг" приходил ко мне, когда меня дома не было. Так странно, что, понимая опасность, он все же возвращается в Ленинград. 17 октября 1937 года за ним снова приходят. В протоколе обыска и ареста записано, что его комнату в коммунальной квартире опечатать не удалось – там оставалась его мать.
Татьяна Позднякова детально изучила материалы дела, где было всего два допроса, которые, как она считает, наглядно показывают фальсификацию дела. Владимиру приписали связь с человеком по имени Иоанн Янсен, священником, латышом, который служил в Знаменской церкви в Царском селе. Из протокола допроса видно, насколько Владимир перепуган.
– Несчастный какой-то, жалкий. Соглашается со следователем: да, да, он хорошо знаком с Иоанном Янсеном. Иоанн Янсен действительно был священником в Царском селе, но в 1924 году вернулся в Латвию и больше в России не был. Владимира связали с польско-латышскими делами, им просто нужно было для статистики очередное дело, вот они его и придумали: религиозная и одновременно польско-латышская террористическая группа.
Справка о расстреле Владимира Шкловского от 24 ноября 1937 года. "Мною, комендантом НКВД Ленинградской области, старшим лейтенантом госпрокуратуры Поликарповым на основе предписания комиссара госбезопасности Завадского приговор в отношении Владимира Борисовича Шкловского приведен в исполнение".
Осенью 1939 года к Варваре Карловне Шкловской пришел бывший сосед по квартире Павел Зверев, когда-то пытавшийся покончить с собой из-за несчастной любви к ее внучке и имевший официальный психиатрический диагноз. Он покаялся и рассказал Варваре Карловне, что еще в мае 1937-го сообщил в милицию, что жильцы 10-й квартиры неблагонадежны, а теперь его мучает совесть.
Из книги "Сага о Шкловских":
"Потрясенная… Варвара Карловна, вернувшись в Москву, по совету Виктора написала… заявление Прокурору Союза СССР тов. Панкратову…
"…Дорогой товарищ прокурор! Рассмотрите Вы это дело, посмотрите, ведь оно сделано по доносу сумасшедшего человека, по мести сумасшедшего человека. А потом навернули на это дело разные вещи.
Я старый человек, и мне немного времени осталось, чтобы увидеть на земле правду. Нет мне времени ждать. Отпустите меня из этой жизни спокойной, знающей, что эта правда есть, что не может сумасшедший человек погубить ни в чем не виноватого.
… Товарищ прокурор! Это дело о моем сыне необходимо пересмотреть, необходимо установить справедливость, спасти большого ученого. Сын мой знает 16 языков, работал всю жизнь. Я уверена, что советская власть не допустит совершить такую несправедливость, не допустит, чтобы человек погиб из-за мести сумасшедшего…"
Татьяна Позднякова предполагает, что тело Владимира Шкловского было зарыто на Левашовской пустоши.
– Совершенно невинный чудак. Очень образованный человек, полиглот. Странный, немножко смешной, нелепый. Виктор к нему снисходительно и по-своему нежно относился. Пытался его найти, выяснить его судьбу, писал, организовал ходатайство в прокуратуру, которое подписали Тынянов, Ольга Форш и другие писатели, – все кануло, никаких ответов. Никто так и не узнал, когда и как он погиб. Полная реабилитация пришла только в 1998 году. Такая вот судьба была у самых близких людей Виктора Шкловского.
Сохранилась групповая фотография детей-Шкловских – два старших мальчика в мундирах реального училища, Коля и Володя, младший в нарядном костюмчике – Витя, его приобнимает девочка в белом платье – Женя. Видимо, Виктор Шкловский часто представлял, что мог оказаться на месте своих погибших братьев: "Вот я, Виктор, мог быть и Владимиром, Николаем…" – писал он в книге "О теории прозы".
Евгений Шкловский
Был у Виктора Шкловского еще один брат Евгений, который не жил с ним в одной детской, – он был старшим сыном его отца от первого брака.
– Виктор говорил, что в детстве и юности он был для него самым близким человеком. Где он жил – не очень понятно, скорее всего, его мать, расставшись с Борисом Шкловским, уехала на Украину, – предполагает Татьяна Позднякова. – В 1902–1903 году проходит всеобщая забастовка в Одессе, и в ней принимает участие социалист Евгений Борисович Шкловский. Когда его арестовали, он фигурировал как бывший подследственный, поднадзорный, значит, он давно уже был активным революционером. Его сослали в Архангельскую губернию, ту самую, где через 20 лет окажется в концлагере его брат Владимир.
Евгений Шкловский бежал из ссылки, скитался по Европе, потом вернулся, жил в Харькове, все еще продолжая быть революционером-подпольщиком. Татьяна Позднякова нашла отпечатанную в типографии “Песню рыцарей труда”, к которой Евгений Шкловский даже написал музыку.
– Это наивная такая история, он пишет: "Не надейтесь, друзья, вы на милость судьбы, / На себя лишь одних полагайтесь. / Так сплотимся же мы, как единая семья, Пролетарии всех стран, соединяйтесь". Вот такой был революционер, – говорит Татьяна Позднякова. – Но, слава Богу, он как-то перегорел, революционные амбиции закончились.
Евгений Шкловский окончил медицинский факультет Харьковского университета, приехал в Петербург и начал служить в Повивальном акушерско-гинекологическом институте, известном теперь как институт Отта на Васильевском острове. В это время вспыхнула эпидемия холеры, и доктор Шкловский поехал бороться с холерой в маленький город Остров Псковской губернии. Позже он издал брошюру о том, как проходила эта борьба, где объяснил, что главный враг – это невежество.
– Он подружился с хозяином чайной и устроил там что-то вроде противохолерного клуба, – рассказывает Татьяна Позднякова. – Объяснял людям гигиенические средства борьбы, разрешал родственникам, при соблюдении правил, общаться с больными, а с выздоравливающих брал клятву, что они будут учить следующих заболевших гигиене – в общем, он победил холеру.
В 1914 году Евгений Шкловский ушел на фронт сначала младшим врачом, потом старшим, прошел войну от Кронштадта до Бреста, заслужил много наград. В 1918 году получил отпуск по ранению и в Харькове очень коротко встретился с Виктором, который как раз бежал от большевиков после поражения эсеровского восстания. А в 1919-м до Виктора доходит слух, что его брат убит.
– Как он был убит, до сих пор неизвестно. Сам Виктор рассказывал, что по одной версии его убили белые, по другой – красные, по третьей зеленые – вроде бы он пытался спасти раненых, но его какие-то бандиты закололи где-то под Харьковом, – говорит Позднякова.
Никита Шкловский
У Натальи Громовой есть книга "Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941–1944", один из героев которой – Никита Шкловский, сын Виктора Шкловского, погибший на войне.
О нем в книге рассказывает его сестра Варвара:
"... Мы с Никитой жили, как партизаны. Знали, что дома одна жизнь, а в школе – другая. Дома мы прятали от соседки Осипа Мандельштама, когда он у нас останавливался. Мы прыгали перед ней, отвлекали, если ему надо было куда-нибудь пройти незамеченным. Про соседку было известно, что она "стучит". Она была дочкой царского генерала, кончила институт благородных девиц, в комнате висела фотография нежной шестнадцатилетней барышни. Потом стала 120-килограммовой истеричной дамой, руководившей издательством "Советский плакат" и называвшей себя "Лялечка-душечка".
Никита понимал, что происходит, что было совсем нехарактерно для его одноклассников, у которых были арестованы или расстреляны родители, и им казалось, что это их частный случай. Надежда Яковлевна Мандельштам однажды рассказывала про высокую клетку с двумя канарейками; они вылетали по очереди по определенному хлопку и пели. Никита посмотрел на птиц и сказал: "Союз писателей…"
В начале войны брат, мама и я оказалась в Чистополе, а весной уехали к отцу в Алма-Ату, где он работал на «Мосфильме». Никита учился в чистопольской школе в десятом классе, а я – в седьмом в писательском интернате. Класс Никиты целиком забрали на фронт, погибли все без исключения...
Весной 1942 года мы уехали к отцу в Алма-Ату, пережив страшно холодную чистопольскую зиму.
В Алма-Ате Никита поступил в артиллерийское училище, весь курс занял шесть месяцев, после чего он попал на фронт, где был ранен в голову. Лежал в госпитале. В 1944 году семья вернулась в Москву, а Никиту снова отправили на передовую. Он погиб 8 февраля 1945 года под Кенигсбергом. За три месяца до окончания войны. Я знаю, что война забрала самых лучших, самых благородных, таким был и мой брат".
"Я поднимаю руку и сдаюсь"
В "Саге о Шкловских" Наталью Громову, по ее словам, более всего интересовало, как Виктор, вернувшись из эмиграции в Россию, превратился из смелого, авантюрного персонажа в скованного страхом человека.
– Его же Булгаков в "Белой гвардии" вывел как Шполянского, человека, который сыпал сахар в броневики Скоропадского, он там какой-то черт, сатана. И это одна из его ролей, его игра. И на фоне таких невероятных приключений он все время на углу стола пишет свои статьи и создает свой гениальный формальный метод, бросается к науке, казалось бы, академической.
Больше всего Наталью Громову поражает, как быстро происходит перелом.
– Вот, например, история, когда он пишет "ZOO" или письма о своей влюбленности к Эльзе Триоле, сестре Лили Брик. В книге описана русская эмиграция, Берлин, 1920-е годы, там все наши знакомые герои, все написано очень здорово и ярко. Но проблема в том, что заканчивается книжка этим страшным письмом в Совет народных комиссаров – о том, что он никогда не любил никакую Эльзу, что ему невозможно жить вне СССР.
Из книги Виктора Шкловского "Zoo, или Письма не о любви":
"Горька, как пыль карбида, берлинская тоска... Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж: шесть рубашек (три у меня, три в стирке), жёлтые сапоги, по ошибке начищенные чёрной ваксой, и синие старые брюки, на которых я тщетно пытался нагладить складку".
– И он возвращается уже не героем приключений, а совсем другим человеком, который постоянно приспосабливается под все, что с ним происходит. Он почему-то еще верит, что он может воссоздать ОПОЯЗ, – а ему запрещают жить в Петрограде, где он родился, где была его школа, друзья, все было там. С этого момента начинается история его страха, которая будет длиться до самой смерти.
Писатель Каверин дал как-то Шкловскому прочесть начало своей книги "Эпилог".
– Там о том, как Шкловский прячется в Петрограде, когда за ним гонится ЧК, – рассказывает Наталья Громова. – Когда Шкловский это прочел, он подошел к Каверину и сказал: этого не было. Убери это. Я никогда не был никаким эсером, за мной никто не гнался. Каверин был потрясен – но прошло же столько времени! Но они несли этот страх всю жизнь. Вот это тема моих исследований – как ломало, как крутило этих людей, казавшихся такими твердыми, такими железными. А те, которые всегда казались слабыми, тот же Пастернак, тот же Шварц, они совершали, наоборот, очень героические поступки в этом смысле. Это тем интереснее, что у нас самих сейчас в нынешнем времени такие же рифмы возникают.
В 1930 году Шкловский отказался от идей формализма и выступил с покаянной статьёй "Памятник научной ошибке".
Именно страх толкал Шкловского и на совсем неблаговидные поступки. В разгар травли Пастернака осенью 1958 года Шкловский находился на отдыхе в Крыму. И по своей инициативе явился в редакцию местной "Курортной газеты", чтобы опубликовать статью о том, что "отрыв от писательского коллектива, от советского народа привёл Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился".
– Когда вы писали эту книгу, вы ответили себе на вопрос, зачем все-таки Шкловский вернулся в Советскую Россию?
– Это всегда бесконечное искушение, которое, кстати, сейчас нам становится понятнее, мы попали в такую точку, из которой видно многое, чего мы не видели раньше. Это для меня самое странное приобретение этого ужасного времени. Шкловский возвращается, потому что там есть школа, есть его ученики, а иностранными языками он как раз не владеет. Но дело не только в этом. Им казалось, что в России есть тяга истории, мощное движение, невероятная энергия. Это не наша ситуация, темная и мрачная, а ситуация невероятного расцвета, революция дает возможность огромному количеству людей открыться. И Шкловский, конечно, бежит к этому, он чувствует эту энергию. Но она будет таять на его глазах. Он еще надеется создать ОПОЯЗ, а история уже сделала свой страшный выбор. Впереди время Великого перелома. Всё. Кости начинают ломаться в этом колесе.
Наталия Громова называет Виктора Шкловского человеком Возрождения, которого переехала советская власть, – он сам всегда удивлялся, почему его тоже не убили, и считал, что, вообще-то, он должен был в этой семье погибнуть одним из первых.
