Люблю ромашки, нарциссы, глазунью, люблю рыжих – а золота не люблю. Единственная золотая вещь на мне – папин крестильный крестик. Вряд ли папа был верующим, умер молодым, в свои четыре года я его об этом не спросила. А крестик пережил блокаду, вот я его и ношу. Моя полумертвая бабушка, уезжая с полумертвым сыном в эвакуацию по Дороге жизни, звавшейся тогда Дорогой смерти, оставила этот крестик в своей коммуналке на улице Куйбышева, бывшей Большой Дворянской, а когда они вернулись, оказалось, что его не украли. Вот я его и ношу. Блокада поселилась во мне задолго до моего рождения. Поэтому мне не нужно памятных дат, чтобы о ней помнить, – она всегда висит у меня на шее, под футболкой.
И, конечно, я никогда не выбрасываю хлеб – ни кусочка, и дети мои не выбрасывают, пусть это общее место, но – что есть, то есть. И, конечно, все детство я слушала про проклятых фашистов, которые все это устроили, – стояли вот там, видишь, на Пулковских высотах, смотрели в бинокли на город, настоящие нелюди, что говорить. И когда я потом ездила на дачу мимо этих высот, всегда представляла себе там, наверху, фигуру в длиннополой серой шинели – ну, что, не обломилось вам? Не обломилось.
Какой ценой – все это осознавалось потом, главный образ, который только и работает в конечном счете, возник сразу: лютый голод, лютый мороз, бомбежки, смерти, но – накося выкуси, подлый враг. И никогда больше. Жертвы огромны и непредставимы, но трагедия освещена чувством безусловной правоты.
И вот теперь я читаю:
“… если ложишься спать на любимую подушку, а потом через минуты четыре резко сносит полрайона вместе с соседями, а потом твои шторы, подушки, одежду растаскивают солдаты, вытирая ноги о твое такое привычное постельное белье, потому что решают полежать в сапогах на твоей привычной стороне кровати…
Ты резко и отчетливо проваливаешься в глубокий безвыходный сон. От которого больше не проснуться. Все, что происходит с тобой здесь, – навсегда в твоей голове, в твоих мыслях, в твоей кипящей крови”.
Это из книги Александры Крашевской “Колыбельная по Мариуполю. Тридцать снов без пробуждения”, вышедшей в израильском издательстве Freedom Letters. Георгий Урушадзе, который его создал, родом из Петербурга, но и без этой детали в сознании сразу же вспыхивает: блокада!
Внешне похожего мало – вроде бы не было в Мариуполе ни лютых морозов, ни массовых смертей от голода, ни леденящей бесконечности 900 дней, зато уж бомбили так, что в буквальном смысле камня на камне не оставили. Но крушение привычного мира, когда катастрофа, постоянное ожидание смерти становятся обыденностью, – зафиксированное во множестве блокадных дневников, узнается безошибочно. Как и переоценка всего, что еще вчера казалось важным, а сегодня не стоит ничего. Деньги, вещи – все имеет ценность только в соотношении с тем, сколько на них можно обменять еды – эквивалента жизни. Или чего-то еще – чего больше нет, но без чего не обойтись. Например, памперсов, которые берегут, режут на части, – они нужны и детям, и женщинам в критические дни, и раненым вместо бинтов, ведь ни магазинов, ни аптек больше нет.
Место действия: Мариуполь. Действующие лица: муж, жена, ее 17-летний брат, ее мама, двое детей – пятилетняя девочка с расстройством аутистического спектра и мальчик, которому нет и двух. Вчера не выехали, потому что у детей был тяжелый коронавирус. А сегодня уже поздно.
У героев книги переоценка всего, что имеется вокруг, происходит очень быстро.
“Выезжает еще один танк. Я ползу по полу в коридор, там матрас и игрушки детей. Мама открывает входную дверь, спрашивает соседей: “Куда смотрит дуло?” Нам не видно из окон. В нашу дверь заглядывает женщина: “Пожалуйста, дайте воды, мужу плохо”. Выношу чашку воды, из нее пьют все: эта женщина, ее муж, какой-то старичок рядом. “Можно еще?” Не могу. Вода на вес золота, остатки чистой даю детям, купить ее негде. Источников и колодцев нет поблизости, где их искать, неизвестно. Одна чашка воды. Я до сих пор помню, как жадно и быстро они выпили эту воду”.
Надо мной как над читателем производится двойная операция переоценки: я сопереживаю людям, живущим в городе, который уничтожают на их глазах, это первый и понятный уровень. А вот второй… Мариупольская чашка воды мгновенно приводит меня в ленинградскую коммуналку, и я стараюсь сообразить, где же бабушка той страшной, смертной зимой брала воду для умирающего от голода мужа и моего 10-летнего папы. Наверное, у Петропавловки, на Неве. Или напротив Артиллерийского музея. Перебирая варианты, я понимаю, что у этой воды, ленинградской и мариупольской, разный вкус. И что вопрос “Куда смотрит дуло?” для меня имеет второе дно: чье это дуло? И я знаю на него ответ.
Меня часто спрашивают: а что это вы так пишете – наши ракеты, наши снаряды? Да какие они ваши, вы же войну осудили, уехали, при чем тут вы? То есть кому-то кажется, что если в телефоне сменилась геолокация, то ты как бы уже не учился в одном классе с теми, кто сейчас наводит на многоэтажки и торговые центры все эти ракеты, ФАБы и что там еще летит на головы украинцам. И с теми, кто сейчас грабит и убивает соседей, ты как бы по одним улицам не ходил – твоего прошлого, связанного с Россией, больше нет, ты вырос на Марсе. Что ж, блаженны марсиане, но – плохо ли это, хорошо ли – я не с Марса. И когда я смотрю новости о том, сколько сегодня опять погибло в Харькове от очередного “прилета”, или читаю плач Александры Крашевской о гибели Мариуполя, я точно знаю, откуда летят ракеты – из страны, которую я называю моей.
“Сбоку в соседнем доме пылает квартира, огонь жрет жилье. Стекол нет у половины дома, в центре двора – воронка, вывернуты беседки и деревья… Я смотрю в окно, не моргая, и не могу поверить своим глазам. Как я, моя семья, обычные родители, обычные младенцы, просто МЫ, как МЫ могли оказаться в такой ситуации? И что теперь делать?”
В книге Крашевской нет ненависти, нет проклятий. Она просто фиксирует, что происходит, ее главное чувство – изумление перед происходящим.
Вот они понимают, что их девятиэтажка в любой момент может похоронить их под собой, и просятся, без особой надежды, в чей-то частный дом – и их принимают, теперь там спасаются 14 человек, вместе бегут в подвал во время обстрелов. Вот муж и брат, рискуя жизнью, идут в магазин, понимают, что такую очередь им не выстоять, и только отходят – и магазин, и очередь взлетают на воздух: “глохнешь от взрывов и только видишь, как люди кусками летят”.
Александра Крашевская фиксирует все: и обстрелы, и пожары, и как у женщины во дворе отрывает стопу, и ее муж кричит о помощи, и никто не знает, как помочь. И как развлекаются невидимые снайперы, стреляя в людей, готовящих еду на кострах. Она замечает, как кто-то, от кого ты ничего хорошего не ожидал, приносит еду и лекарства, а кто-то превращается в зверя, в мародера, с которым страшно встретиться во дворе. Я читаю это и вспоминаю блокадные дневники и рассказы – ровно о том же. Все войны ходят по одним дорожкам, разрушая не только дома, но и души, – не дай Бог никому быть испытанным так страшно.
“Выходишь на улицу… – и ты потенциальная жертва. Не только снарядов, но и своих собственных сограждан. На улицах людей мало, все толпятся небольшими группами возле подъездов, чтобы сразу же спрятаться в подвал при обстреле, но те, кто выходят подальше, глядят хищным псом. Твоя одежда, твои сумка или обувь “сканируются” прохожими. Этот цепкий, откровенный взгляд нельзя забыть”.
Есть в книге удивительное место – семье удается выехать в ближний поселок, уже оккупированный, откуда их потом все-таки выпустят в Украину. Александра заходит в храм, и туда же заходит русский солдат, обвешанный оружием, у которого на сапогах “пыль моего города”, который, быть может, видел, как горел ее дом и брошенная там детская кроватка. И оба они стоят и молятся в этом храме.
Все, кто выжил в Мариуполе, пишет Александра Крашевская, изменились, стали другими людьми, понимают они это или нет. А я понимаю одно: как я ношу на своей шее блокаду, спрятанную в папином крестике, так и они – и их дети, и их внуки – будут носить в своей душе убитый нами Мариуполь. Только у них не будет, как у меня, утешения – пройти по улицам родного города, который выстоял, несмотря ни на что, – потому что их города больше нет, какие бы образцово-показательные кварталы ни выросли на месте руин и мертвых тел. И подлый враг, который это устроил, – не чужой, не фриц в долгополой шинели. Это свой, пусть и бывший. Это я.
А еще книга о том, что ничего пока что не кончилось – ни для них, ни для нас. Ни для кого.
“Когда война стоит у дверей, а смерть стала чем-то обыденным, то дуло всегда смотрит на тебя. Оно может не выстрелить, тихо похолодить тебе кожу своим дыханием, но оно смотрит. Скрипит, периодически поворачивается в другие стороны, но так или иначе снова посмотрит на тебя. Потому что война – это трагедия каждого в отдельности и одновременно язва всего мира. И это просто становится вопросом времени, когда взгляд дула поймаешь именно ты”.
Дина Петрова – журналист
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
