Люба мне буква "Ка",
Вокруг неё сияет бисер.
Пусть вечно светит свет венца
Бойцам Каплан и Каннегисер...
Константин Бальмонт
Эти строки Бальмонта, написанные в эмиграции, посвящены событиям лета – осени 1918 года. 5 сентября было опубликовано короткое постановление Совета Народных комиссаров, с которого официально начался красный террор.
Предыстория такова: 30 августа на заводе Михельсона Фаина Каплан стреляла в Ленина (она была почти слепой, потому вождь отделался легкими ранениями), и в тот же день Леонид Каннегисер точным выстрелом в голову отправил на тот свет председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого. 31 августа "Правда" уже вышла с передовицей, в которой говорилось: "...Настал час, когда мы должны уничтожить буржуазию, если мы не хотим, чтобы буржуазия уничтожила нас". Другие большевистские газеты пели в унисон: "На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором". Террора требовали Свердлов в своем обращении ВЦИК и Дзержинский, который объявил: "Пусть рабочий класс раздавит массовым террором гидру контрреволюции!" Так что постановление, в котором, кстати, довольно обтекаемо говорилось, что "обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью", казалось на фоне всех этих гневных заявлений лишь формальной "декларацией о намерениях". Однако именно этот маленький документ стоил жизни тысячам, а может, и миллионам людей. После 5 сентября начались массовые расстрелы заложников – в одном только Петербурге за несколько последующих дней было расстреляно более 800 человек. Если при Урицком смертные приговоры выносились едва ли десятками в месяц, то теперь счет шел на тысячи, и кровавый механизм террора продолжал набирать обороты.
Он, безусловно, был смонтирован и "настроен" с первых дней Октябрьского переворота. "Террор" – это было одно из любимых словечек Ленина, он употреблял его кстати и некстати. La Terreur во время Французской революции, видимо, с детства будоражил его воображение, так что в партийный оборот это слово вошло задолго до покушения на вождя. В таком же восторге был от идеи террора Троцкий, который еще 17 декабря 1917 года (то есть через месяц после переворота) объявлял кадетам: "Вам следует знать, что не позднее чем через месяц террор примет очень сильные формы по примеру великих французских революционеров. Врагов наших будет ждать гильотина, а не только тюрьма!" Правда, смертная казнь была вроде как отменена II Всероссийским съездом Советов 28 октября 1917 года и на фронте, и в тылу, но это была какая-то "параллельная реальность", потому что с момента создания ВЧК в декабре 1917 расстрелы не прекращались ни на день. Их полностью узаконили в феврале 1918-го известным декретом "Социалистическое отечество в опасности", давшим ВЧК право вынесения смертных приговоров лицам, "пойманным на месте преступления". И наконец, чтобы избежать всех этих формальностей и расстреливать побыстрее, 13 июня 1918 года был принят декрет о восстановлении смертной казни. Возможно, именно этот декрет и стал главным звеном в цепочке последующих событий, сделавших террор "визитной карточкой" советской власти.
"Хороший чекист"
20 июня 1918 года по дороге на Обуховский завод в Петрограде (там должен был состояться митинг) был убит руководитель "Красной газеты" Владимир Володарский, знаменитый деятель большевистской цензуры и непримиримый враг свободы слова. Его застрелил один из рабочих, принадлежавший к партии эсеров. Володарского хоронили шумно и с пафосом, газеты писали: "Тысячи рабочих, красноармейцев, женщин… Слышатся рыдания, клятвы. Цветы и венки берутся с гроба на память…” Через неделю (большевики старались делать все быстро) на скорую руку поставили Володарскому памятник из бетона и палок в начале Конногвардейского бульвара в Питере, но уже через месяц его взорвали неизвестные, и несколько лет он стоял, пугая запоздавших прохожих, в виде развалин, из которых торчала арматура и пара рук. Однако эхо этой истории было куда существенней. Именно с нее должна была начаться первая волна террора. Должна. Но не началась.
Ленин (который уже переехал с правительством в Москву) гневно писал Зиновьеву: "Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это невозможно! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров…"
Кто же был этим "цекистом", вставшим на пути "массовидности" террора?
Как ни странно, Моисей Урицкий. Тот самый Урицкий, которого называли "отвратительным палачом и садистом" и который будто бы любил хвастаться количеством подписанных им смертных приговоров. Впрочем, другой репутации у главы ЧК и быть не могло. К тому же выглядел Урицкий под стать своей репутации – мелким, с бегающими глазами и потными руками. Вполне себе портрет образцового палача.
При этом даже самые безжалостные на оценки историки соглашаются, что из всех руководителей ЧК и ГПУ Урицкий был, возможно, самым безобидным. Он действительно выступал против расстрелов:
"Ничуть я не мягкотелый, – оправдывался Урицкий на Всероссийской конференции чрезвычайных комиссий, где был поднят вопрос о его уходе из ВЧК. – Если не будет другого выхода, я собственной рукой перестреляю всех контрреволюционеров и буду совершенно спокоен. Я против расстрелов потому, что считаю их нецелесообразными. Это вызовет лишь озлобление и не даст положительных результатов".
Вот такой это был "хороший чекист", пивший кровь не ведрами, а столовыми ложками.
Так или иначе, смертных приговоров при Урицком в Петрограде выносилось и правда в разы меньше, чем в Москве. И Зиновьев действительно вспоминал о жарком споре ночью после убийства Володарского, во время которого Урицкий отговаривал его от перехода к правительственному террору. По словам Зиновьева, "Урицкий сразу вылил ушат холодной воды нам на голову и стал проповедовать хладнокровие".
Похоже, к августу 1918 года Урицкий уже сам находился "на подозрении" и его влияние ослабло даже в вверенной ему "конторе". Тем не менее, когда была возвращена смертная казнь, он успел настоять на условии единогласного решения Петроградской ЧК для приговоров к расстрелам. То есть, если кто-то из чрезвычайной комиссии голосовал "против", расстрел нельзя было привести в исполнение.
И тут как раз для него подвернулся случай, чтобы использовать это правило и спасти жизни заведомо невиновных людей. Бывших офицеров, арестованных по доносу о контрреволюционном заговоре в Михайловском артиллерийском училище.
Существовал ли этот заговор на самом деле, или он ограничивался несколькими критическими высказываниями в адрес Советской власти, из материалов дела было неясно. Но в ситуации нарастающей Гражданской войны для ЧК не требовалось никаких дополнительных улик. Два слова, поставленные вместе, – "офицеры" и "заговор" – вполне тянули на смертный приговор.
Заседание комиссии ЧК, на котором разбирались дела 21 заговорщика, заняло чуть больше часа. Решение было единогласным. Расстрел.
Вернее, почти единогласным. Потому что Урицкий от голосования воздержался.
Если бы он заявил, что выступает против смертного приговора, его бы отменили. Но он всего лишь устранился из голосования.
Не подозревая, что эта нерешительность будет стоить ему жизни.
Итак, двадцать первого августа в Петрограде бойцами ЧК был расстрелян двадцать один человек – на тот момент это был едва ли не самый крупный расстрел в Северной столице. Сообщение об этом, равно как и список расстрелянных, появилось в петроградских газетах за подписью Урицкого, который продолжал выполнять функции шефа городской ЧК. И в этом списке значился молодой офицер Владимир Перельцвейг – близкий друг петербуржского поэта Леонида Каннегисера.
Поэт и убийца
Каннегисеру едва исполнилось 22 года, но он уже был петербуржской знаменитостью. "Самый петербуржский петербуржец", как называл его Адамович. В богатом доме его родителей в Саперном переулке, который начиная с 1916 года стал литературным салоном, бывали чуть не все литературные звезды Серебряного века: Есенин, Кузьмин, Мандельштам, Георгий Иванов, Рюрик Ивнев, Сергей Городецкий… По словам Цветаевой, в Саперном "читал весь Петербург, кроме Ахматовой, которая была в Крыму, и Гумилева – на войне".
Два брата – Леонид и Сергей Каннегисеры – были "душой" этого салона. В духе времени оба они играли в декаданс. "Эстеты, изломанные, с кривляньями и вывертами, с какой-то червоточинкой", – вспоминала одна из случайных знакомых. На обывателей они производили неизгладимое впечатление, именно такими тогда представлялись "поэты". Старший, Сергей, впрочем, стихов не писал. "Леня – поэт, Сережа – путешественник, и дружу я с Сережей. Леня – поэтичен, Сережа – нет, и дружу я с Сережей", – кокетливо писала Цветаева в своем дневнике. Между тем Леонид (чьи стихи, по мнению завсегдатаев салона, еще только обретали "голос") тесно дружил с поэтом, ставшим столичной знаменитостью. С другим Сергеем, с Есениным.
Эта дружба городского и деревенского "мальчиков" казалась многим странной и пронзительной. "Леня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись – через все и вся – поэты", – вспоминала Цветаева. Каннегисер "открывал" Есенину город, Петербург со всеми его пороками. Есенин в ответ возил друга в деревню, гулял с ним, слушал тальянку… Оба, видимо, были счастливы. "Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы!" – с удивлением резюмировала Цветаева. О Леониде она писала: "Леня для меня слишком хрупок, нежен… цветок. Старинный томик "Медного всадника" держит в руке – как цветок, слегка отставив руку – саму, как цветок. Что можно сделать такими руками?"
Эту фразу в ее дневнике многие биографы Каннегисера комментируют в том духе, что, мол, "мальчик с цветочными руками спустя два года убил человека". Вот, мол, какая неожиданность! Но тут надо добавить, что Леонид был юнкером и с 1916 года учился в том самом Михайловском артиллерийском училище. А юнкеров вообще-то учили стрелять.
И пострелять он, очевидно, успел уже в ночь с 25 на 26 октября 1917 года, хотя сильно об этом не распространялся. Точно известно, что вместе с друзьями Леонид пробрался в Зимний дворец и участвовал в его обороне, а затем сумел незамеченным уйти от матросов. Затем, по некоторым сведениям, он входил в антибольшевистскую боевую группу Филоненко, которая была связана с Савинковым, будто бы и отдавшим в 1918 году приказ о ликвидации Урицкого. Так это или нет, никто не знает наверняка. Но вот то, что Каннегисер обратил на Урицкого внимание сразу после ареста своего друга по артиллерийскому училищу, Владимира Перельцвейга, – несомненный факт.
То есть очень похоже, что Леонид сперва просто пытался спасти друга. Начальник Петроградского ЧК держал в руках судьбу близкого ему человека, и Каннегисер попытался до него "достучаться". Говорят, он звонил ему по телефону (номер тогда узнать было несложно) и разговаривал с ним целый час. По другим свидетельствам, Леонид сам приходил на встречу с Урицким в ЧК (по крайней мере, сохранился пропуск, выписанный на его имя). Можно лишь гадать, о чем были эти разговоры.
Некоторые исследователи предполагают, что и здесь происходила своего рода "игра во французскую революцию". Как известно, Шарлотта Корде, прежде чем убить Марата, вела с ним долгую беседу – и Каннегисеру (вполне в духе той декадентской эпохи) приписывают подражание этому каноническому образцу. Но, скорее всего, все было куда проще.
Вероятно, и телефонный разговор с Урицким, и встреча с ним (если она была) были посвящены переговорам о судьбе Перельцвейга. Как легко заметить, все фамилии тут были еврейскими, и Каннегисер, вероятно, рассчитывал, что Моисей Урицкий освободит его друга. Сам Урицкий был против смертных приговоров, и, вполне возможно, он что-то Леониду пообещал.
Ну а дальнейшее хорошо известно.
21 августа в газетах напечатали списки расстреляных, среди которых был Перельцвейг. По традиции, такие сообщения подписывались именем начальника Петроградского ЧК. Каннегисер не мог знать, что сам Урицкий воздержался при вынесении приговора. Да и что это меняло? Все теперь выглядело так, будто он не сдержал обещания.
Выстрел с двух шагов
Спустя 9 дней, 30 августа, в 11 часов утра, Каннегисер, одетый в кожаную куртку, вышел из своей квартиры на Саперном, сел на велосипед, и поехал к площади Зимнего дворца, где в здании бывшего Министерства иностранных дел располагалась ЧК.
– Товарищ Урицкий принимает? – спросил он швейцара.
– Еще не прибыли-с.
– Хорошо, я подожду.
Он подошел к окну, и, будто бы о чем-то размышляя, стал меланхолично смотреть на площадь. Наконец подъехал автомобиль Урицкого (один из конфискованных царских Роллс-Рейсов). Шеф ЧК вышел из машины, вошел в парадное, и, не замечая Каннегисера, направился к лифту. Тот стремительно вскочил, кошачьими шагами нагнал Урицкого, и с нескольких метров выстрелил ему сзади в затылок.
Затем Леонид выскочил из дверей, вскочил на велосипед, и помчался через пустую площадь. До сих пор он действовал хладнокровно, но теперь нервы подвели – он даже не убрал пистолет, а так и держал его в руках, хотя управлять велосипедом было неудобно. Свидетелей убийства (кроме швейцара) не было, но оказавшиеся рядом рабочие слышали выстрел, и обратили внимание на странного велосипедиста. Тотчас началась погоня, к которой сразу присоединился шофер Урицкого на автомобиле. Это было похоже на сцену из дурного немого фильма. Каннегисер бросил велосипед, забежал в первые попавшиеся двери, вломился в чью-то квартиру, попытался скинуть куртку и надеть схваченное на вешалке пальто, выбежал во двор, сделал несколько выстрелов в сторону преследователей…
Спасения не было. Через несколько минут он был арестован.
Следствие по делу Каннегисер было довольно коротким. Хотя в первую же неделю ЧК "проработало" все его связи арестовало 150 человек, в том числе всех родственников, друзей и знакомых, никаких зацепок не появилось. Есенина, впрочем, не тронули, его защищал Луначарский. Сам Леонид повторял, что действовал один, по своей инициативе. Писатель Марк Алданов (хорошо знавший Каннегисера) в очерке "Убийство Урицкого" позднее писал, что будто бы Леонид заявлял на следствии: "Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он – отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев".
Но, в конце концов, и это всего лишь одна из версий произошедшего. А большего мы, скорее всего, не узнаем. Каннегисер был спешно расстрелян в октябре 1918 года (точная дата его смерти неизвестна). Дело закрыли, и почти всех, находившихся под следствием, отпустили на свободу. Как ни удивительно, вышли на волю и родители Каннегисера, "чуждые элементы", дворяне и промышленники, которым, казалось бы, в ЧК всегда готовы пустить пулю в лоб. Через короткое время они благополучно уехали за границу.
В сущности, убийство Урицкого оказалось всем на руку. Чекисты перешли к тотальному террору, которому никто теперь не мешал. И одним "мучеником революции" стало больше. Делать же мучеников из своих врагов коммунисты не хотели, и потому казнили их тайно.
Точно так же, вообще без следствия, 3 августа была убита и сожжена в бочке из-под бензина стрелявшая 30 августа в Ленина Фаина Каплан.
По Петербургу весь сентябрь ходили слухи о баржах, затопленных на балтийском рейде, в которых были живьем утоплены сотни офицеров. По официальным сообщениям, в Петрограде и Кронштадте в первые дни сентября было расстреляно более 800 заложников. "Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожать" – писал в эти дни Зиновьев.
И дальнейшее происходило в полном согласии с этими словами. Расстреливались десятки тысяч, а в апреле 1919 года вышло Постановление ВЦИК "О лагерях принудительных работ", и начал действовать механизм медленной мучительной смерти, через который при Ленине и Сталине предстояло пройти миллионам.
Официально красный террор был отменен 6 ноября 1918 года, но в реальности он еще только начинался. Ведь он лишь преподносился как ответ на конкретные теракты, произошедшие 30 августа в Петрограде и в Москве. Большевикам нужно было сохранить власть. И страх был единственным действенным оружием, на которое они могли положиться. Поэтому Большой террор растянулся на десятилетия.
Что почитать:
1. Марк Алданов. Леонид Каннегисер. Париж, 1928
2. Вероника Лосская. Марина Цветаева в жизни. М.,1992
3. Алексей Литвин. Красный и белый террор в России. М., Эксмо, 2004
4. James Frank McDaniel. Politicsl assasination and mass execution: terrorism in Revolutionary Russia, 1878–1938. University of Michigan., 1976
